– Господи, это же слова! Одни слова, – услышал я страстный женский голос.
– Минуточку, – поднял руку Сухощёков, глаза поворачивая. – Я продолжаю свою мысль. Тот час, который для множества театров является вожделенным окончанием работы, если можно выразиться, последним кирпичом, итогом… для меня, – обвёл подвал глазами, – он занавес, конец. Вот с чего нужно начинать.
– Виктор Маркович! – обратилась моя кудрявая дама.
– Да? – предупредительно спросил Сухощёков.
– Я, видите ли, не располагаю временем, ночью уезжаю в Москву, потому безо всяких вступлений хочу узнать у вас…
– С удовольствием отвечу.
– Узнать, – выбросила она палец, окольцованный мелким серебром, – сознательно или неосознанно вы прибегли к форме католического действа-шествия?
Сухощёков шутливо надул щёки и выпустил воздух. «Он теперь всегда такой, и другим быть не собирается, – пришло мне в голову, когда я смотрел на уменьшавшиеся с шумом щёки, – откуда мне было знать?»
– Мда-а… – произнёс он. – Ну и ну! Вопросик хоть куда.
Демократический суффикс прозвучал столь фальшиво, что меня передёрнуло. «Неужели он не слышит себя?» – подумалось мне, я не мог пошевелить даже пальцем.
– А? – оглянулся он, обвёл взором круг друзей, и в голосе его задребезжал лист жести. – Вот вы говорите: элементы… – он приостановился, будто обнаружил невидимое препятствие, после некоторого раздумья, – элементы католического шествия, мистерии? Ну что же… придётся отвечать.
Мне ли не помнить, как он начинал? Помнил его задолго до того, как оброс он соратниками, единомышленниками, прихлебателями. Нехорошо он начинал, просветителем. О, шестидесятые годы! Всех нас раздирали проблемы, счастливые проблемы ополоумевшего от хмеля телёнка. Со своей стороны он также одержимо искал их повсюду: надежды, проблемы… Стоит ли винить его в этом, когда…
Да, глупости, глупости! Тогда он мог говорить ночами напролёт, бледнея от восторга и выпитого кофе. Замысел следовал за замыслом, искренность кипела там, где оканчивались замыслы; бледнее бледного он разглагольствовал о чём угодно, но больше – о будущем, о нашем (привычное дело!) предназначении, о таланте и свободе, которая единственная может быть мерой красоты.
Одним словом – друзья, прекрасен наш союз!
Волос, ранее украшавших его лицо, осталось маловато, сбрил и бороду, – золотисто-смуглая, она многим не давала когда-то покоя, – римские дряблые щёки тщательно теперь выбривались, чем достигался эффект мнимой бесстрастности… что свидетельствовало о появлении нового вкуса. У меня создалось впечатление, когда я смотрел на него, отвечающего на вопросы (и видел, как узкие прорези глаз умело наполнялись то влагой с трудом сдерживаемого чувства, то сухостью неожиданной мысли) – сродни тому, когда, скажем, на прогулке ваш спутник отстаёт и вы, обращаясь к нему, продолжая разговор, оборачиваетесь и со страхом чувствуете нелепость происходящего. Говоришь не пустое, – но слова, предназначенные спутнику, возвращаются, точно бумеранг и ошеломляют своей глупостью, убогостью, – и стыд, стыд, словно от пощёчины, данной самому себе перед зеркалом, и кровь бросается кушам.
Я шагнул к нему, хотя стоял рядом. Придвинулся к Сухощёкову, протягивая руки, – схватил за белую тряпку на его груди, собирая её в комок сырости, а погодя немного, вынырнув, услышал, как кривовато прошли, спотыкаясь, мои слова, неуместно громкие. Я, видимо, заорал так, что стоявшие вокруг люди отпрянули, кто-то хохотнул, хотя, может быть, я всего только пошевелил губами. Я закричал, пробираясь к горлу Сухощёкова:
– Что ты делаешь! Витька, что ты делаешь, что?! Дурак, дура! – что же ты делаешь? Да вот оно, копьё! В спине у меня торчит! Посмотри же хорошенько, Витька!
– Зачем ты обернулся спиной! – тонко спросил он, выкатывая глаза уже не на своём лице, а на лице кудрявой седой дамы, с которой они обменялись головами.
29
А это ещё откуда? Куда меня занесло! Страница та же, того же дня – не отчёркнуто, без интервала. Скорее всего чужеродная вставка, ни что иное, как не до конца выстроенная уловка. Оставим её беспомощную, давно, впрочем, оставленную за ненадобностью. Оглядываюсь, и мне, признаться, немного жаль – ведь для чего-то она предназначалась, зачем-то вдруг стала нужна, а потом…
…вот, полуразваленный корабль на суше и отлив, догадываюсь я, стоит за всем. Перистые облака, перистые драконы розового Китая шевелятся на пасмурных шелках залива, крошатся под ногами хрустящие водоросли, источая приглушённый йод, и как снегом метущим – зазубренный вскрик чайки, плашмя падающей в зеркальный душный пар августовского побережья.
Далеко до осени, ещё дальше до зимы…
Протагонист отнюдь не геометр и не чертёжник. Он лгун. Вместе с тем, ни одна ложь ему не удаётся. Ложь бежит его, точно так же, как и правда. Протагонисту приписываются слова, точнее, признание, которое было услышано заслуживающим доверие романистом Рудольфом. Последний так передаёт разговор с ним: «Ну и кретин ты (следует имя протагониста)! Во что ты всё время играешь? В непонятную личность? в демона? в обиженного и оскорблённого? Да пойми ты, что твоих способностей хватит, чтобы… Чёрт побери, я хотел сказать совсем не то! Познай самого себя, помнишь (опять имя)?»
– «Что ты из себя корчишь? Каждый делает своё дело в силу своих мер и способностей (слова романиста мы приводим без изменений). Почему ты забрал себе в свою окаянную голову, что ты… что ты не должен делать?» – Протагонист охотно отвечает: «Рудольф, я не должен делать, потому что я порченый. Мне и цыганка как-то не захотела гадать. Представь себе – просто умора – я ей деньги, она мне их обратно, а вначале, знаешь, как деньги тянула? – а глянула на меня, рожу скорчила и говорит: «Деньги свои не суй, забери, забери! ты порченый, тебя карты не гадают».
Как тебе нравится? Это ударит Рудольфа наподобие шаровой молнии, и он умолкнет, тупо остановив мысль вначале на никогда им не виданной молнии, потом на ботинке, чуя, как зарождается в нём ещё не осмысленный вполне, но огромный, великий роман о человеческой судьбе. Счётчик в голове романиста примется настойчиво отстукивать вероятности совпадения с – увы! – уже известными вариациями на тему лишнего, то бишь порченого, человека, его взлёта и падения, а протагонист, почувствовав себя лишним, попросит в долг три рубля «до завтра» и уйдёт спокойненько, не подозревая, что стал объектом тщательного изучения, и даже не предполагая, что его враньё про цыганку с этой минуты будет кропотливо прививаться к бесплодной смоковнице грандиозного замысла писателя, осенённого невнятной полумечтой о не совсем понятной премии, которая, несмотря на свою зыбкость, прямо-таки подстёгивала его, сейчас же, сию минуту взяться за дело, начать скрести по сусекам опыта, отскребая лишь им замеченные, но, вообще-то, едва различимые пятна, отгоняя, как ему казалось, химеры уже бывшего.
Мимолётно сравнивая себя с Одиссеем, странствовавшим по царству мёртвых и, подобно ему, отрядившему свою память в экспедиции по провинциям прошлых лет (но мы простим ему столь легкомысленное сравнение), где, не брезгуя ничем, даже такими деталями, о которых ночью один на один с собой предпочитал не вспоминать, – он найдёт главное, – и тут же пришло (он напишет впоследствии: пришло само по себе) слякотное расползшееся припоминание о кладбище, причём своё лицо он увидел как бы из-за своего плеча, а подальше и повыше грузно передвигались вороны, которые при длительном рассмотрении, оказывалось, летали по широкому определённому кругу. И вот мальчик – с заострённым к подбородку лицом, а возле мальчика – старик, у которого вместо двух глаз был всего один и тут же – всё внезапно заслонил гигантский профиль старухи, напоминавший чем-то профиль вождя племени Сиу.
