Ну, а адресовано письмецо было кому-то из Совписа или университета. Это точно, голову под «Стрелу» положу, что кому-то из этих снобов, и всё словами, что не упомнить, ничего не понять, а рядом сидела старуха, так у неё из глаза слеза текла, она подождёт, подождёт и вытрет её пальцем, палец прокуренный, меня тошнит, а глаз не могу оторвать от слезы. Тут старуха, там мороженое едят, чавкают, сзади парочка влюблённых. Так он её как до начала фильма стал целовать, так и не остановился до конца. Какой-то кошмар. Ну, старуха, ну, грузины, ну, чёрт с ними с акселератами, а немым-то зачем ходить в кино? Они что же это – по губам зайца научены читать? Смех и грех, словом. Я всё-таки начал читать и успел прочесть большую часть. Кусок текста я почти дословно запомнил, так сказать, постскриптум:
«… длительный и порой абсолютно неконтролируемый процесс фальсификации действительности привёл к тому, что твои терзания по части судеб искусства вызывают лишь недоумение, как беседы за круглыми столами, потрясающие своей откровенностью и честностью, а художественное произведение таких, например, видов (жанров? – тебе видней), как роман, эпопея, поэма, в том случае, если они не имитация и не гипостазирование формальных структур – существовать не могут, одни говорят одно, другие другое. Я же думаю, что в них отпала надобность и наряду с ними исчезла способность так называемого художественного предвидения. Ситуация настолько неправдоподобна, что нельзя не обратиться к расхожему выражению Достоевского. Значит ли это, однако, что упадок, свидетелями которого мы являемся, предшествует возникновению очередного подъёма? Если бы я преподавал обществоведение в ПТУ, я бы ответил утвердительно, с петрушечным блеском в глазах (читай журналы мод), но, к прискорбию и стыду своему, я ничего не преподаю, преподавать не собираюсь… Да и твои сомнения отношу к пагубному увлечению риторикой, совершенно неуместной в царстве голубоглазых блондинов, бесстрашных охотников и гуманистов…» и так далее.
К чему я говорю? Я говорю к тому, что, знаешь, о чём подумал, когда на экране забегали зайцы? Догадываешься? Да, надо уезжать. Упадок есть упадок, и только окончательный кретин может спутать его с ренессансом. Обуха, утверждает народная мудрость, плетью не перешибёшь. То, что я задыхаюсь тут, ясно, как дважды два. Каждый приличный человек задыхается от гнёта… мда… консервативности. Нет, ты ответь мне прямо – какой конформизм! Нет, ты оглянись! Ты во гневе оглянись! Ты представляешь? Зачем далеко ходить?
41
Вот тебе пример из жизни. Я сдаю повесть, где рассказываю о двух совершенно безобидных, безвредных людях. Обрисовал, знаешь, так – с юмором, беззлобным, чеховским таким юмором. Два характера, ИТРы: она ищет идеалы, не удовлетворена, не хочет варить суп, то есть сама хочет творить, а он тоже… ну, такой себе нормальный, обыкновенный человек – хомо сапиенс – представляет себе любовь по-другому: хочет уюта, тепла. Всё это я подаю многопланово, во всех срезах, как у Трифонова, – разумеется, совершенно независимо от него, в другом плане. Ну, и у них там заваривается настоящая каша. Пограничная, так сказать, ситуация в таком разрезе – начальник морально устарел, а он, то есть её муж, не поднял в нужное время голос, чего она, как ты понимаешь, простить ему не может. Презирает, оставляет, стало быть, – естественно! – уходит к молодому социологу, которого бросила жена, потому что, вопреки первой, жена социолога хотела уюта, комфорта, всей этой пошлости: особые холодильники, знаешь, машины, курорты. Что характерно, социолога Павла я направил в отдел для того, чтобы вскрыть некомпетентность старого начальника, проваливающего ответственное задание. Понятно? У них происходит открытый разговор. Всё всем становится ясно: начальник – рухлядь, он сам признаёт своё поражение, сдаётся, припёртый к стене неопровержимыми доводами – факты, факты! – а Павла, социолога, неожиданно для него самого ГЛАВК назначает руководителем всего НИИ, в котором работают мои герои. И вот тут начинается обратная карусель – она спохватывается, потому что как бы открывает в любовнике черты карьериста, не понимая, что таковы, на первый взгляд, новые качества бескомпромиссного работника, вскормленного молоком НТР, который, в ущерб личному счастью, ворочает делами, словно Микула Селянинович. Я эту параллель, надо сказать, всё время провожу красной нитью. Ну, проходит время (я в трёх словах), они снова выясняют отношения, а тот, первый её муж делает внезапно, между прочим, невероятное открытие в плазменной физике, которое сразу же внедряется новым директором (тонкость-то приметил?) в производство.
А во второй части они встречаются на побережье, в Пицунде – сосны, ночи, звёзды, шум прибоя, детские наивные реализации, водные и горные лыжи, здоровые тела, смех, секс, никаких комплексов – всё с юмором, лёгким таким, как вуаль. И вот после выяснения отношений, когда ими осознаётся серьёзность положения, они решают поехать в деревню, где живёт его или, кажется, её мать. Понятно? Там они косят, пьют молоко на фоне разнотравья, знакомятся с Солоухиным, набираются мудрости у тихих закатов – мой гвоздь! – солят свой пресный хлеб практицизма солью земли, так сказать, и начинают понимать настоящие ценности, непреходящие, так сказать, – момент этот вынесен как бы за кадр. Читателю предоставлена возможность самому определить дальнейшую судьбу полюбившихся им героев. Короче говоря, небольшая повестуха, две части на шесть листов, совершенно безобидная – психология, кипящая жизнь заведения на передовом крае науки и промышленности, местный колорит – деревянная архитектура, дубовые кружева, фольклор, – это очень привлекает переводчиков… и ничего больше. Критику начальника не считаю – он дурак, а в прошлом, кажется, агент царской охранки, и что ты думаешь?
– «Не характерно», – сказали. – «Написано увлекательно, типы вылеплены достаточно сочно, но нехарактерно». А? Каково! «А что характерно?» – спрашиваю. Что? Так никто мне и не ответил. Вон Быдинский – тот характерен! Со страшной силой шьёт свои романы. И ничего! Без сучка, без задоринки тискает, где попало – Байкал? – Байкал, Амур? – Амур, Днепр? – Днепр, Нева? – Нева, Волга? – Волга, Неман? – Неман, – где волоком, а где вдоль берега такое вот судоходство… Бурлак он!
Нет, надо ехать. Я тебе скажу определённо. Кстати, я и до письма знал, что надо, а письмо, как серпом, значит, по одному месту шугануло. Понятно? Именно упадок, засилье рутины. А там! Ох, страшно… сердце выпрыгивает, когда представишь себе. И то правда, пиши на здоровье, про что хочешь, пиши – написал и бац – у Скрибнера, бац – в Галлимаре, бац там, бац здесь, на худой конец и Континент сгодится. Главное, юмор, фабула, секс, ох, чёрт возьми! а религия? Би-че-вать. Бичевать религией. Как подумаешь, что всё менять надо, аж тошно становится. Постой-ка, я слышал, что Амбражевич, кажется, тоже едет? хочешь анекдот про евреев?
– Амбражевич уже уехал, – говорю я, накрывая любимое лицо Рудольфа бубновой плачущей дамой. – Теперь он вне посягательств и подозрений.
…
Бывают минуты, когда воображение не ведает меры. Образы, которые оно ниспосылает нам, населяя окованное бездействием сознание, один краше другого. Тебя окружают толпы людей, порождённых некими смутными, не вполне объяснимыми желаниями. Мимо скользят чудесные женщины. Приятные умные мужчины корректны, обязательны и умны. Восхитительные пейзажи, в которых трудно угадать известные нам, служат дивной рамой для успокоительных прогулок. Но мы подгоняем воображение, мы торопим его, ибо миг обладания всеми сокровищами, всеми красавицами, властью кажется недостаточно прекрасным, не вполне глубоким, обманывая ожидания, – как бы мелеет призрачный мир, словно лучи света, которого страшатся исчадия печали, сумрака душевного, нежданно-негаданно пробиваются сквозь постылый туман…
