– У меня не совсем… – пробормотал Рудольф, – собственно, я…
– Что значит «не совсем»? Юлий, ты не следишь за гостем. Он невыносимо трезв.
– Мне неловко, – натужно прошептал Рудольф. – И потом я на несколько минут.
– Ах, Гриша, Гриша, – с ленивой укоризной пожурил его Герцог. – Вы профессионал, легионер пера, а краснеете, точно девица, пукнувшая в вихре вальса. Где, на милость, ваш искромётный юмор?
– Но я, собственно…
– Собственно, почему вы такой толстый? Гриша! Это дурной тон. Зачем вы такой толстый? Вы дискредитируете богему. Нельзя, нельзя, ни в коем разе. Не клицу… Или для союза литераторов необходимо определённое количество кило живого жира? А ожирение сердца, стенокардия, инфаркты, дистонии… Кошмар.
– Сходство с Бальзаком, – тихо сказал я. – Чёрный кофе, польская панна.
– При чём тут Бальзак, – огрызнулся Рудольф. – Какой Бальзак? Такое у меня тело. Вот такое и всё! – и ногой зачем-то топнул.
– Тело, – отозвался Герцог. – Полное упитанное тело легионера словесности, тело, готовое к любым невзгодам. Спартанец.
– Если не нравится, не смотрите, – заявил Рудольф. – Но я не понимаю, при чём тут всё это…
– Несомненно, – продолжал Герцог, – я по сравнению с вами призрак. Но ведь оно так и есть. Вы гражданин, а я гость. Гостю и кость. Нет, вы в первую голову гражданин, Гриша. Квирит. А гражданин должен держать не только других, но и себя в цветущем, не стеснительном теле. Вот-вот ещё Некрасов, – а он понимал, я вам скажу, толк в теле, – помните, сказал: «можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Ну что вы, что вы! Нельзя же так! Я всё понимаю: романтизм, следование за мечтой в восточные районы, идеалы, отпор реакции, портрет Че Гевары над изголовьем койки, всё понимаю. Такой у нас век, атомный век, век скоростей и генетики.
– Вы смеётесь, – натянуто улыбнулся Рудольф, переминаясь на месте. – А я… Можно откровенно? Так вот ни фига из того, что вы здесь говорили минут десять тому, ни фига, положительно ни фига не понял. Конечно, я толстый, а вы старый и умный… Простите, но всё-таки, как ни старался – не мог уловить вашей мысли, её красной нити, её что ли логического развития.
– Ах, вот как, логического развития и красной нити! Так-так… Ладно, пиши, Гриша, записывай, мотай на ус.
– Минуточку. Сейчас. Юлий, где у тебя ручка, карандаш? Скорее.
– Стоп. Вот бы мы написали. Ишь ты, шустрый какой… А в Бога веруешь? Ну-ка.
– Творчество – моя молитва, – рассудительно проговорил Рудольф, раскрывая записную книжку. – Творчество вне подозрений. Творчеством возносим хвалу Создателю.
– Дурак ты дурак, и уши холодные, – вздохнул Герцог. – Дубина ты, Гриша, ну просто Рудольф ты – и всё… Вот и молись на здоровье. Приступай, что же ты медлишь?
– Как же так? – угрюмо спросил Рудольф, опуская книжку. – Я с вами по-хорошему, а вы… Вы ему всё говорите, а мне дураков натолкали? Так, что ли?
– Ему? – вскинул пьяную бровь Герцог, медленно наливаясь кровью. И вдруг хрипло гаркнул. – Ему можно! Ты слышишь, лохань! Ему можно. Он мой ребёнок!!! Ты же – гнилое отродье выродков, ты – никто! Ты даже не шут. Меня насмешить не сумел. Плесень, колода поганая.
67
– Вот как иногда я мечтал, – говорю я Герцогу, отхлёбывая из стакана. – Ночью мечтал… С мечом тебя видел. Зубами скрипел, звал.
– Уж прямо-таки с мечом… – бормочет он. – Ну, ты и горазд, братец. С мечом! Скажешь тоже…
– Наверное, глупо, но ты сейчас напомнил мне отца. Он имел такую же привычку: разговаривая со мной, говорить с кем-то, но только не со мной. Как-то он даже заговорил о времени, – усмехнулся я. – Полковник излил своё раздражение, а я не понимал и теперь не понимаю. И с каждым днём, уверяю тебя, Герцог, понимаю всё меньше и меньше, – сказав это, я скользнул взглядом по пыльной фотографии, прикнопленной над столом, за которым сидели мы, разговаривая о том о сём, – но на этот раз говорил больше он, а я больше молчал, с трудом соображая. И меня тошнило от правды. Казалось, что полезла она изо всех щелей, и не было с ней сладу. Так тошнит от чая, когда его перепьёшь ночью. Выступает испарина, и воздух резиной кажется. Я стал собирать вещи.
– Я соберусь, – сказал Герцогу. – Завтра мне ехать. Собраться надо.
– Не обращай на меня внимания, – сказал он. – Делай, как считаешь нужным.
Он сидел ко мне в профиль. Окна были раскрыты. Шёл дождь, бушевал ураган, стояла жара и пух у лица…
Коричневый капюшон совсем сполз ему на глаза, он то и дело поправлял его, заправляя дрожащей рукой непрестанно вылезавшие волосы. Пустая бутылка дымилась на нашем столе. Оплавленные стаканы замыкались над остатками густого вина, напоминая ночные цветы, что закрываются к утру, насытясь мраком и влагой, – нетленные цветы преисподней.
– Когда-то на кладбище я увидел мокрого от слёз щенка… – промолвил Герцог, ещё ниже опуская голову, – который трясся от страха, бешено вырывался из рук утешающих его родственников. А когда, наконец, вырвался и, не разбирая дороги, побежал к воротам, я его нагнал – он икал, и слова, с которыми он обратился ко мне, походили на грязную серую кашу, и по ней мы оба бежали. Это был ты.
– В памяти тебе не откажешь, – заметил я.
– Будем думать, что это явление не ложной памяти, – усмехнулся он.
– Отнюдь, – сказал я и добавил: – Господи, какое отвратительное зрелище я представлял собой! Как стыдно!
– Не знаю… не знаю, что и сказать, с детьми как-то не думаешь о мировой гармонии. Дети как дети – щенки сопливые, орущие, описанные, блюющие… Дети. Вот и ты был таким. Теперь постарел, – помолчав, он закончил: – Мне было бы крайне неприятно видеть теперь, как ты плачешь или, скажем, икаешь.
– Вот ещё что! Прости меня, но неужели ты не понимаешь?
– Отец… – не слушая, говорил Герцог, сводя брови. – Отец, хм… Тогда на кладбище ты ко мне и обратился, как к отцу. Что ж тут удивительного? Верно, и полковнику Теотокопулосу доступно было многое из того, что ныне кажется тебе исключительно твоим достоянием, твоего ума, наития… Ха-ха! – тихо, но резко расхохотался он. – Боярышник цветущий, сирень, голоса, шёпоты, тихий смех, майские ливни… Да, таким часто предстаёт нам прошлое, в которое погружаемся, как в летнюю воду ранним утром…
У него глаза такие, как вода, о которой он говорит, подумал я, начиная готовиться к плачу, какого я ещё не знал, не представлял.
– Мнится, что тишина вокруг, благодатная тишь, благорастворение воздухов, любовно расправляющее каждый лепесток… Чем тебе не молчание! Но не оно, не оно! Блекнет и рассыпается прахом стебель и снова возникает на том же месте. Уходят цветы и возвращаются, словно не кончалась весна, будто она бесконечна, как и лето, как и зима, осень, будто не сменяют они друг друга, а из одной точки расходятся одновременно – такова бесследность.
