– Я своё слово сдержала…
– Благодарю, – поклонился я, а рукой ощупал на щеках проволочную щетину. – Вы добры ко мне. Простите, я небрит. Работа, знаете…
– Ну что вы! Пустяки. Иногда даже, приятно, когда мужчина небрит – на мужчину похож.
– Спасибо. У вас хорошие глаза.
– Вы ошибаетесь. У меня дурной глаз, вам каждый может это сказать. Мне нельзя никому ничего дарить…
– Вот как?..
– Выпейте. На вино, кажется, это не распространяется… Ну, вот и хорошо.
– А вы, правда, были так пьяны, когда открывали нам?
– Я? – рассмеялась она. – Вам открывала не я, а моя сестра. Мы, говорят, как две капли.
– А что ещё говорят? – спросил я.
– Не расстраивайтесь, – мягко сказала она. – Не вы первый попадаете впросак.
– Этим, пожалуй, и утешусь, – сказал я.
– Наука утешения проста, – улыбнулась она. – А где ваша спутница?
– Об этом я хотел бы узнать у вас.
– Вы забываете, что у меня есть сестра, – погрозила она лукаво пальцем.
– Да, да… У меня тоже, – сказал я. – Пойдёмте куда-нибудь. Что стоять без толку.
– Не стоит.
– Но почему?..
– Не возражайте. У меня много дел. Я ведь хозяйка! А вы гость, а гостей много.
– Очень жаль.
– Да… жаль, – качнула она головой. – Послушайте, как хозяйка, я, может быть, не имею права задавать такие вопросы…
– К чему это? – пожал я плечами. – Спрашивайте.
– Послушайте, а вам не надоело?
– Не понимаю.
– Ну, вам не надоело… ходить в гости? Приходить к незнакомым людям, пить у них вино, говорить глупости, сидеть допоздна…
– Вы путаете. Вы меня с кем-то путаете, поверьте. У меня есть сестра, и мы с ней очень похожи…
– Да нет, я хорошо знаю, что вижу вас в первый раз, скорее всего, – в первый и последний. Потому и решила задать такой неделикатный вопрос. В школе, помните, на уроках истории нас учили, что такое причина, а что повод…
– Значит, я, некоторым образом, для вас повод…
– Не совсем… Надоело. Разве вам не знакомо это чувство?
– Почему не знакомо? Знакомо.
– Мне тоже, – со вздохом призналась она. – Потому и спросила.
– A… – протянул я, догадываясь. – Вы сейчас броситесь мне на грудь за утешением.
– О, как неожиданно! – усмехнулась она. – Представите себе, что я не бросаюсь на грудь за утешением. Чаще всего происходит, наоборот – ко мне на грудь бросаются за утешением, – вот на эту грудь. Вам она нравится?
– Где вы загорали? – спросил я.
– На заливе. Северный загар крепче, дольше держится.
– Я вам завидую, – сказал я.
– Мне многие завидуют, – ответила она. – Я привыкла.
– Ну да, конечно…
– Если я вам понадоблюсь, ищите меня в комнате, – сказала она, собираясь уходить. – Или я найду вас сама, если конечно, останется вино.
– Ладно, – сказал я. – Там будет видно.
– Но на кухню, между прочим, ходить не советую. Мало ли что там может случиться, – улыбнулась она.
– Нет, я пойду на кухню. Мне нездоровится. Газ зажгу, погреюсь… Вы не волнуйтесь, в духовку совать голову я не намерен.
– А я и не волнуюсь, – прислушиваясь к чему-то, произнесла она, и больше такой я её не видел. Впоследствии она изменилась.
73
На пороге кухни, перед тем как войти, я всё же постоял немного, стараясь унять сердцебиение.
Это не смешно, не смешно, и не смейся, впрочем, как хочешь, а я всё-таки челюсти сжимаю от непонятного ощущения, зубами что-то хочу удержать, но зубы прижимаются к зубам, образовывая прикус – улику, и рука непроизвольно обнимает круглый стакан, и потом, конечно, вспоминаешь, что не ел, но со снисхождением к себе вспоминаешь, и не к себе – сколько повторять! – к некой персоне, стоящей на пороге кухни.
Я переступил порог, нагнулся к табурету, пододвинул его к стене и, аккуратно ставя стакан на пол, с облегчением сел – ноги ныли – я протянул их, а голову уложил затылком в стену. Под потолком обёрнутая цветной бумагой кухонная лампочка таяла синим и красным. В том месте, где бумага от старости разошлась, вырывался душный клуб двухсотваттного света и на потолке стоял разбитым желтком, из которого во всех направлениях разбегались змеевидные трещины. Из окна тянуло затхлой прохладой, о которой можно было с уверенностью сказать, что к климатическим изменениям земной атмосферы она не причастна. Чем дышал я? Земноводная ли я тварь? Или серафический андрогин?
Прохладой потянуло, холодком, а ещё гнильцой пахнуло снизу, той петербургской гнильцой, когда разлагается невесть что… под кухонными окнами.
Думал я разве о времени? Но не мешало бы сверить часы. Дотянувшись рукой до стола, я снял приёмник и, поставив его на колени, включил. В гармоничной сетке помех образовалось отверстие. Я расширил его поворотом ручки, но вместо ожидаемого времени, или упоминания о нём, услышал рассудительный голос Рудольфа:
«…в этом, так сказать, я вижу смысл», – тёплый, участливый баритон вежливо оборвал его вопросом:
– Относите ли вы себя к какой-нибудь литературной школе или направлению? Некоторые критики утверждают, что вы принадлежите к так называемой школе русского сюрреализма. Интересно узнать ваше собственное мнение».
– «Ну что ж… Критики на то и существуют, чтобы относить писателя к направлениям и школам. Однако с утверждением о моей принадлежности к сюрреализму позвольте не согласиться. Я – натуралист. По моему мнению, литература документа – наиболее актуальна в наше время. Беспощадный свет объективности заставляет забыть о возможных выдумках… И в этом я вижу верные приметы того, что русская духовная культура претерпевает необратимые изменения. Мы являемся свидетелями нового возрождения, когда…»
Дыра не вовремя затянулась плёнкой вкрадчивой музыки, а когда открылась, Рудольфа уже не было.
«Он уехал, уехал… – подумал я, – и он уехал. Даже он покинул меня».
У кофты, которую я походя снял с гвоздя, было немало достоинств. Одно из них заключалось в широком воротнике, который я поднял. Стало гораздо теплее. Я начал дремать. Запустение чужой квартиры нагоняло неслыханно мягкий сон, сопровождаемый шорохами и тресками. Побывать во всех её закоулках казалось мне делом невыполнимым, и одна мысль пройти её всю, от двери до двери, доставляла удовольствие как несбыточная мечта, от которой ещё приятнее было сидеть, погружаясь в чужую кофту, прикипая головой к ободранным стенам, согревая их затылком. Я посмотрел на раковину, на жёлтый обшарпанный кран, каплющий точно в чёрное пятно от выбитой эмали, но думать о пятне не хотелось, а ещё скучнее было от того, что не представлялось, сколько мне здесь доведётся пробыть.
