Когда лес разредился и впереди завиднелся простор — река была близка, это она расчистила себе пространство, — на колонну Чижова налетел красный отряд.
Поручик быстро сообразил, как надо действовать — выставил два пулемёта, людей уложил за брёвна настила и длинными очередями отогнал красноармейцев к реке, потом бросками, швырнув вперёд сразу несколько групп, стараясь, чтобы одна группа страховала другую, достиг воды. Красноармейцы поспешно исчезли в лесу.
— А где же мониторы, господин поручик? — подступил к Чижову лишаистый круглоголовый солдат. — Куда они подевались?
Чижов, усталый, небритый, сидел на пне и держал на коленях карту.
Солдату — это был Федька Дроздов — поручик не ответил: сам не знал, где находятся мониторы с миноноской. Судя по тому, как упала вода в реке, корабли побоялись оставаться в сомнительном месте, отошли вниз. И отошли, видимо, на несколько километров, раз сюда наведался целый красноармейский отряд.
На глаза поручику попался Анд рюха Котлов, выглядевший в серой солдатской толпе белой вороной — слишком уж выделялась его чёрная матросская форма с широкими клёшами и блином-бескозыркой, — Чижов шевельнулся устало, позвал Андрюху:
— Матрос!
Котлов поспешно вытянулся перед поручиком, козырнул — это понравилось Чижову, не признающему расхлябанности, вольности, анархии, неподчинения: как историк он хорошо знал, что всякое войско, где нет дисциплины, всегда проигрывало свои сражения, и потери у таких вояк бывали гораздо больше, чем у других. Одобрительно кивнув, Чижов испросил:
— Куда могли уйти ваши корабли, матрос?
В глазах Андрюхи возникли растерянные тени, метнулись в одну сторону, в другую...
— Если бы я знал, ваше благородие, — он покосился в мутноватую рябую воду, — скорее всего, отлив согнал их на более глубокое место.
Поручик вновь кивнул и отпустил матроса. Засунув карту в полевую сумку, скомандовал сиплым севшим голосом:
— Даю тридцать минут отдыха, после чего идём дальше. Все слышали?
— Все, — прозвучало несколько голосов в ответ.
Всё-таки был поручик сугубо штатским человеком, слишком вежливые речи произносил перед солдатами, а язык в разговоре с этими людьми должен быть жёстким, как тёрка, которой скоблят железные крыши, счищая с них ржавь. Любой другой язык солдаты, прошедшие войну, считают языком слабости и офицеров, говорящих этим языком, презирают.
Это Чижов знал.
После отдыха колонна двинулась берегом Онеги вниз по течению реки.
Чижов шёл чуть в стороне от колонны с озабоченным мрачным видом и размышлял о том, что происходит, и о бардаке, творящемся в войсках. Над его головой вился прозрачный комариный рой, тонкий пронзительный писк врезался в уши, причинял беспокойство, поручик взмахивал веткой, сбивал пищащее облако в сторону, перепрыгивал с камня на камень, двигался дальше.
Невдалеке кричали чайки. Они водились здесь везде, даже в глухих лесных местах, в медвежьих углах, в вонючей чаще, где водой даже не пахнет, орали оглашенно, гадили, плодили птенцов, а когда бывали голодны, то, наверное, могли бы напасть и на людей.
Прошли километра полтора, углубились немного в лес и наткнулись на остатки «ньюпора», свалившего в падении несколько худосочных, выросших на гнилой почве сосенок и распластавшегося на земле.
Сквозь сломанные, в дырах, крылья на поверхность пробилась трава. Несколько незамысловатых приборов, имевшихся в кабине, оказались сломаны. Кабина была просечена пулемётной очередью — очевидно, «ньюпор», неосторожно снизившийся, был сбит с земли ловким пулемётчиком. Чей это самолёт — белых ли, красных ли, англичан или чей-то ещё, — понять было невозможно.
Самолёт, как живое существо, расставшееся с жизнью, вызывал ощущение одиночества, печали, беды. Сколько ещё таких бед имеется в России, сколько ещё людей будет убито? Кто это знает?
Строй сбился, солдаты окружили самолёт, но Чижов задерживаться и ротозейничать людям не дал, махнул рукой призывно, уходя от «ньюпора» и уводя их за собой.
— За мной! Не останавливаться, не останавливаться!
Подул ветер, ленивый, слабый, но его хватило, чтобы сбить комарье в сторону, отряд спустился в низину, залитую чёрной жидкой грязью.
Через низину был переброшен длинный, не менее пятидесяти метров, сосновый ствол. «Не дерево, а настоящий мост, по нему на телеге можно ездить», — отметил про себя Чижов, огляделся внимательно — нет ли засады? Уж очень хорошее для неё место.
Засады не было. Чижов поймал себя на мысли, что усталость притупила в нём все чувства, сгладила мысли, ощущения, он даже боль ощущает по-иному — это не боль, а что-то ещё...
Ленивый, едва передвигающийся между соснами ветерок набрал силу, пробежался по макушкам деревьев, согнал с веток несколько крикливых ворон; из белёсого, плотного, совершенно лишённого облаков неба неожиданно посыпалась водяная пыль. Хоть и слабая это была пыль, а земля от неё мигом сделалась влажной, неуютной, мозготной, потянуло холодом.
Впереди, между деревьями завиднелась радуга. Широкая, цветастая, яркая, она подрагивала знобко, неторопливо ползла по земле, цеплялась за стволы. Водяная пыль перестала сыпать с белёсой, лишённой облаков верхотуры. Чижов, оскользаясь на влажных пятаках земли — очень некстати вымочил её мелкий противный дождь, — поглядывал на идущих рядом. Всё это были случайные люди, чужие, которым совершенно нет дела до поручика и его забот, как, собственно, и ему нет дела до их забот... Объединила их война плюс приказ генерала Миллера, велевшего совершить профилактический поход в Кожозерский монастырь.
Колонна вползла на взгорбок, поросший тёмными елями. Радуга, играя с людьми, подрагивая, курясь разноцветьем — словно была слеплена из химического дыма, тоже взобралась на взгорбок, застыла там на несколько мгновений, упёршись в еловые стволы, и вскоре растворилась в лесу.
Следом за радугой в лесу растворилась и колонна.
Через полтора часа вновь выйдя к реке, солдаты увидели стоящие на якорях мониторы.
* * *
Марушевский приехал к Миллеру в конце рабочего дня, когда приёмная генерал-губернатора была уже пуста.
Дежурный адъютант, лощёный, в тщательно отутюженном кителе штабс-капитан, склонился перед Марушевским:
— Может быть, чаю, ваше высокопревосходительство?
— Не надо. Я попью с главнокомандующим.
— Вас понял, — штабс-капитан склонился ещё ниже, — приготовлю вам два чая, крокеты и бутерброды.
Марушевский, с неприязнью глянув на штабс-капитана — лощёные хлыщи ему никогда не нравились, упёрся взглядом в его взгляд и поспешно отвёл глаза в сторону. Стряхнул невидимую пылинку с погона.
Дежурный исчез беззвучно, будто был бестелесной тенью.
Через пять минут Марушевский и Миллер сидели за круглым, украшенным резьбой и цветными деревянными вставками столиком, сосредоточенно прикладывались к стаканам с чаем, ели сухое невкусное печенье английского производства, бутерброды с заморской ветчиной и молчали.
