Миллер замолчал, следователь нетерпеливо пристукнул карандашом по столу.
— Что было дальше?
— Дайте вспомнить. Дальше Гире Михаил Николаевич — он был председателем Совещания послов — высказался против денежной помощи, причём сделал это очень резко, категорично. Что же касается помощи оружием, то очень скоро выяснилось, что ни в одном европейском порту мы не можем погрузить оружие на борт судна — все порты по рукам и ногам связаны международными запрещающими соглашениями. Была ещё бредовая идея купить собственный пароход, но она оказалась невыполнима — у нас не было таких денег. — Миллер неожиданно вздохнул, развёл руки в стороны, словно бы иллюстрируя этим беспомощным движением ситуацию. — А потом оказалось, что и помощь наша здорово запоздала: летом тридцатого года от того восстания остались лишь одни воспоминания.
— Такие люди, как братья Стульба, вам известны?
— Они приходили ко мне в тридцать третьем либо в тридцать четвёртом году, точно не помню...
— Что вы о них можете сказать?
— Обыкновенные авантюристы. Как и Маслов.
— Что они у вас просили?
— То же, что и все, — денег.
— Что вы им пообещали?
— Перебросить несколько боевых групп в Петербургскую губернию, чтобы поднять там восстание.
— Петербургской губернии уже нет — есть Ленинградская область.
— Всё равно, — равнодушным, недрогнувшим голосом произнёс Миллер — он уже устал.
Когда Миллеру наконец принесли в камеру стопку желтоватой, выцветшей от времени бумаги, ручку со скрипучим стальным пером «рондо» и школьную чернильницу-непроливашку, он немедленно уселся за стол и написал многостраничную записку «Повстанческая работа в России», куда включил все сведения, известные ему, о попытках поднять восстание в стране Советов. (Эта записка ныне хранится в Центральном архиве ФСБ России. — Прим. авт.).
Потом, в том же октябре тридцать седьмого года, он послал наркому внутренних дел СССР Ежову
[51] пространное письмо, в котором предложил «открыть новую эру возвращения эмигрантов домой», пытался уверить «Ёжика» в том, что если объединить его, генерала Миллера, усилия с усилиями генерала Кутепова (Миллер почему-то верил, что генерал Кутепов жив), то этого будет вполне достаточно, чтобы люди начали возвращаться в Россию и прекратили всякую враждебную деятельность по отношению к СССР.
В частности, он написал: «Если бы нам дана была возможность лично убедиться объездом обоим вместе (Миллер имел в виду себя и генерала Кутепова) хотя бы части населения страны в том, что оно довольно установившимся порядком в области экономической и общегосударственно-административной и что оно не стремится в массе к перемене власти и общегосударственного порядка, одним словом, что существующее положение отвечает «воле народа», то наш долг был бы об этом сообщить эмиграции, дабы открыть новую эру возвращения русских людей в Россию, население которой получило наконец-то такое правительство и такое государственное устройство, которое его удовлетворяет и соответствует улучшению его благосостояния.
Но нужны по крайней мере 2 голоса — Кутепова и мой, чтобы эмиграция хотя бы непредубеждённо поверила или по крайней мере прислушалась и задумалась бы о дальнейшем.
А там уже будет зависеть от Советского правительства — дать желающим возможность вернуться, послать своих «ходоков» и вообще поставить возвращающихся в такие условия жизни, чтобы они не противоречили нашим заявлениям.
Тогда вопрос о русской эмиграции ликвидируется сам собой в течение нескольких лет, а вопрос о необходимости борьбы и взаимоуничтожения русских людей отпадёт для большинства эмиграции тотчас же в самое ближайшее время».
Ни записка о повстанческой работе, ни письмо Миллера наркому Ежову следователя Власова не удовлетворили, он поморщился недовольно:
— Это не то, совсем не то...
Записку о повстанческой работе он вернул Миллеру:
— Поработайте ещё, тут нет ничего путного, а письмо... — Власов двумя пальцами приподнял несколько листков бумаги, сцепленных железной скрепкой, — я, так и быть, передам товарищу народному комиссару.
Ответа на письмо Миллер не получил, записку о повстанческой работе он переделал и вновь отдал Власову.
Тот бегло, по косой, прочитал её и вновь недовольно поморщился:
— Опять не то.
Побледневший Миллер смято пробормотал:
— Извините!
Он поймал себя на мысли, что боится следователя, боится его уловок, того, что тот загонит его в угол, — и ощущал почти физическую боль от косых взглядов Власова, от его брезгливо сдвинутого на одну сторону рта, от мутной плёнки, неожиданно наползавшей тому на глаза...
— Нужны конкретные факты, конкретные фамилии — кто именно из ваших людей занимается на территории Советского Союза террористической деятельностью?
— Таких людей я не знаю, — совершенно искренне ответил Миллер.
— Врёте, генерал! — жёстко обрезал его Власов. — Знаете!
Миллер молча развёл руки в стороны и опустил их.
Почти две недели после этого разговора следователь не вызывал его к себе. Миллеру даже показалось, что на Лубянке про него забыли...
* * *
В конце декабря тридцать седьмого года, поздним вечером, — Миллер считал, что на улице стоит глубокая ночь, счёт времени он уже потерял, — в камере появился невысокий, с поджарой мальчишеской фигурой темнолицый человек, по-хозяйски ткнул Миллера в грудь, усаживая его на жёсткую койку, и произнёс добродушно, почти по-свойски:
— Садись! В ногах правды не бывает.
Миллер, исхудавший, заросший щетиной — похищение совсем не предполагало, что он возьмёт с собой бритвенный прибор и ножницы для стрижки усов и аккуратной ухоженной бородки, которой генерал славился у своих подчинённых, — послушно сел на кровать.
— Моя фамилия Ежов, — сообщил гость Миллеру, растянул рот в улыбке. — Если вы, конечно, слышали обо мне когда-нибудь.
— Да, конечно, — растерянно пробормотал Миллер, — Николай Иванович, кажется?
— Можно и так, — согласился Ежов. — Пусть будет Николай Иванович. А вас величают, насколько мне известно, Евгением Карловичем?
— Так точно, — готовно отозвался Миллер.
Никто не вёл протокола этой встречи, никто не стенографировал «выступления», о чём шла речь в камере № 110, можно только догадываться. Да и то догадки будут очень приблизительными... Хотя ясно, что говорили эти разные люди не о ценах на треску в московских магазинах и не о проблемах размножения турманов — элитных голубей, бывших тогда модными в российской столице... Встреча эта вселила надежду в Миллера.
