Обед был окончен, и Амелиус остался, наконец, один. Наступил вечер, было так тихо, что ветер не шевелил даже листьев на деревьях в саду. Ни одна тележка не проезжала по боковой дороге около коттеджа. От времени до времени слышался снизу лестницы разбитый голос Тофа, распевавший песни, между тем как он мыл тарелки и блюда и приводил все в порядок. Амелиус посмотрел на полки и решил, что после Роб-Роя ему в этот вечер нечего более читать. Минуты медленно тянулись за минутами, смертельное уныние снова охватило его душу. Чем мог он этому помочь? Его благоразумные привычки в Тадморе предлагали лишь одно средство. Каковы бы ни были его тревоги, у него был самый простой метод избавляться от них. Он пошел гулять.
Часа два бродил он по предместью Лондона. Может быть, дурная погода, может быть, плохо переваренный обед тяжело действовали на него, только он так утомился, что должен был вернуться в коттедж на извозчике.
Тоф отпер дверь, но не с обычной живостью. Амелиус был слишком утомлен, чтоб заметить это ничтожное обстоятельство. В противном случае он бы увидел какое-то странное выражение на увядшем лице француза. Он с участием и беспокойством смотрел на своего господина, когда брал у него шляпу и пальто, но вместе с тем сардоническое и веселое выражение преобладало у него над другими, более серьезными ощущениями. «Тяжелый, неприятный вечер», – сказал Амелиус. А Тоф, всегда столь говорливый, теперь только ответил: «Да, сэр», – и удалился в кухню.
Амелиус отправился в библиотеку и уселся в своем любимое, мягкое кресло. Огонь горел в камине, занавесы были спущены, на столе стояла лампа для чтения со своим зеленым абажуром, нельзя было найти комнаты более комфортабельной и удобной после долгой прогулки. Развалившись в кресле Амелиус подумал, не позвонить ли ему и не потребовать ли чего-нибудь подкрепляющего, хоть водки с водой, но не успел он подумать, как уснул, а пока спал, видел сон.
Сон ли это был?
Правда, он видел библиотеку фантастически изменившейся, но видел ту же самую комнату, и те же предметы, что наяву. Но вскоре совершившееся событие заставило его сомневаться в действительности. Простодушная Салли, находившаяся в приюте за несколько миль от Лондона, явилась в библиотеке. Он увидел, как раздвинулись занавески и из-за них выступила девушка, остановилась и робко посмотрела на него. Она была одета в то платье, которое он купил ей, и казалась прелестнее обыкновенного. К красоте юности присоединилась теперь красота здоровья: щечки ее пополнели и бледные губки стали ярко-розовыми. Страх ее мало-помалу прошел, она улыбнулась, тихо прошла через комнату и остановилась подле него. Посмотрев на него несколько минут с выражением нежности и радости, она оперлась руками на ручки его кресла и мягким, приятным голосом, который он так хорошо помнил, проговорила: «Мне хочется поцеловать вас». Она наклонилась к нему и спокойно, невинно, как ребенок, поцеловала его. Потом она приподнялась и осмотрелась кругом. «Достаточно огня в камине», – пробормотала она и в ту же минуту погасила лампу. Стало темно, ему не стало ее видно, не стало и слышно. Наступила тишина, он совсем уснул. Его последующее ощущение было ощущение холода, он вздрогнул и проснулся.
Впечатление сна было очень живо в минуту пробуждения. Он испугался, приподнявшись в кресле. Сон ли он видел? Нет, он не спал. И в комнате было действительно темно.
Он все смотрел и смотрел, но ничто не опровергало и не объясняло виденного. В камине огонь едва мерцал и оставлял комнату во мраке, но можно было различить на столе погашенную лампу.
Он раздул огонь и только что протянул руку к колокольчику, чтоб позвать Тофа, как раздумал. На что ему свет лампы? Он слишком утомлен, чтоб читать, лучше уснуть и увидеть опять Салли во сне. Что может быть худого в грезах о маленьком, милом создании, находившемся от него так далеко? Самыми счастливыми часами в его жизни были часы, проведенные во сне.
Когда свежие угли слегка вспыхнули, он снова взглянул на лампу. Странно, что свет ее погас именно в то время, когда он видел все это во сне. И в комнате не осталось никакого запаха. Ему было лень, или он был слишком утомлен, чтоб выяснять этот вопрос. Пускай тайна остается тайной, а он отдохнет в мире. Он спокойнее расположился в кресле. Чего ради ломать голову над лампой вместо того, чтоб закрыть глаза и снова заснуть!
В комнате была такая приятная температура. Он поправил подушки так, чтоб голове его было как можно удобнее, и принял самую покойную позу. Но влияние только что виденного им отогнало сон, как он ни располагался, ни устраивался, все было тщетно. Едва закрывал он глаза, как перед ними являлось то же видение. Он покорился обстоятельствам, протянул ноги и стал смотреть на приятный огонек.
За последнее время он стал чаще вспоминать свою прошлую жизнь в Тадморе. Мысли его и теперь перенеслись к тем дням. Часы на камине пробили девять. В это время в Тадморе ужинают и толкуют о событиях дня. Он видел и себя за длинным столом, рядом с мистрис Меллисент и с любимой собакой у ног его. Где то теперь Меллисент? Грустное было письмо ее, в котором она выражала странную уверенность, что он со временем вернется к ней. Было что-то симпатичное и привлекательное в этом маленьком создании, так много страдавшем и прожившем дома такую тяжелую жизнь. Утешительно было думать, что она снова вернется в Общину. Где может она найти более счастливую жизнь? Будет ли она заботиться о его собаке до его возвращения. Все обещали быть добрыми к его любимому животному, но собака была очень привязана к Меллисент, ей было бы лучше с ней, чем с кем-либо другим. И его ручной олень и его птицы – что-то они поделывают? Он даже не писал, не справлялся о них, он был жестоко забывчив в отношении этих добрых, безгласных друзей своих. В настоящем одиночестве, при мрачных сомнениях насчет своей будущности, чего не дал бы он, чтоб чувствовать собаку, прижимавшуюся к его груди, и оленя, лижущим его руку. Голова его болела, болезненное ощущение сдавливало грудь. Он пытался встать и потребовать огня, возбуждал свое мужество, чтобы пересиливать и сопротивляться этим ощущениям. Но все было тщетно; куда девалась его энергия? Что случилось со свойственной ему веселостью, он снова опустился в кресло, от стыда за свою слабость закрыл лицо руками и залился слезами.
Вдруг он почувствовал прикосновение нежных пальцев. Его руки были тихо отняты от лица, знакомый, милый голос произнес: «О, не плачьте». Из-за слез смутно увидел он маленькую фигурку, стоявшую между ним и огнем. В своем невыносимом одиночестве он тосковал по собаке, по оленю. Здесь было несчастное создание, поднятое им на улице, избавленное от неизъяснимых ужасов, всем сердцем желавшее стать его товарищем, другом, слугою! Здесь был ребенок, жертва холода и голода, переходящий от детства к женскому возрасту, чистый, невинный, стремившийся лишь занять место собаки и оленя!
Амелиус смотрел на нее недоверчиво, сомневаясь, видит он ее в действительности или во сне.
– Господи, Боже мой! Неужели я опять грежу? – воскликнул он.
– Нет, – сказала она просто. – Теперь вы не спите. Позвольте мне вытереть ваши глаза, я знаю, куда вы положили свой носовой платок. – Она опустилась на колени, вытерла его слезы и поправила волосы на лбу. – Я боялась показаться вам, когда услышала, что вы плачете, – продолжала она. – Тогда я подумала, что вы не можете сердиться на меня теперь, я вышла из-за занавески. Старый слуга впустил меня сюда. Я не могу жить, не видя вас, я употребляла все усилия, но не могла больше выдержать. Я прямо сказала это старому слуге, когда он отпер мне дверь. Я сказала ему: «Мне необходимо его видеть, неужели вы меня не впустите?» Он отвечал: «Господи, помилуй, вот Ева, войдите!» Я не знаю, что он хотел этим сказать, но он впустил меня, а это все, чего я желала. Он такой забавный, этот старый иностранец. Отошлите его, теперь я буду служить вам. О чем вы плакали? Я очень часто плакала о вас. Но я не могу думать, не могу надеяться, что вы плакали обо мне. Я ожидаю только, что вы меня побраните, я нехорошая девушка, я знаю.
