— А погодка-то разгулялась, — сказал Кузьма, — Вот наказанье. Приедут с Грибова, а мы оба на больничном.
Да не приедут, дурак ты эдакий, — хотелось крикнуть Володьке. Завтра ильин день-все к вечеру укатят. Специально тянут, чтобы поближе домой ехать. Он, Володька, например, еще вчера догадался, когда Колька начал дипломатию разводить. «Сено огораживать надо…» А от кого? Скот-то сейчас не на отгуле. Нельзя подождать? Тото и оно. Как ильин день, так людей на цепях не удержишь на сенокосе. Но с конюха спрос маленький, мысленно махнул рукой Володька. Чего он будет просвещать его? Грамотный. Должен понимать.
Меж тем Кузьма поднялся на ноги:
— Пойду. Может, сколько покошу. А то скоро нагрянут — задел у нас небольшой.
И он, согнув обвязанную полотенцем шею, пуще обычного припадая на раненую ногу, заковылял к лошадям, связанным на колу за избой. Чтобы отвязать веревку, он опускался на колени, потом медленно, точно поднимая стопудовую тяжесть, выпрямлялся. Снять веревки с лошадей ему все-таки не удалось, и они, извиваясь, ослепительно вспыхивая на солнце, поволоклись сзади лошадей.
Долго ни единого звука не было слышно в той стороне, куда ушел с лошадьми Кузьма. Но вот утреннюю тишину, как строчка пулемета, разорвал стрекот косилки.
«Поехал, значит», — с облегчением вздохнул Володька.
Он представил себе, каких мук стоило Кузьме запрячь лошадей в косилку, как качает его на каждой кочке и в каждой ложбинке и как судорожно, до темноты в глазах, ворочает он распухшей шеей, и ему стало не по себе.
Но он не сдвинулся с места. Пущай. Раз он так, то и ему так. Дурак, идиот! — ругал себя Володька. Тебе на глазах у всех в рожу заехали, а ты разнюнился, сочувствие выказываешь. Как мог забыть?
Он вслушивался в далекий стрекот косилки, невольно вспоминал, как еще вчера сам лихо разъезжал по лугу и с тоской думал о том, что уже никогда не повторится то, что он пережил в эти дни. Он чувствовал себя обкраденным, униженным. И слепая ярость, отчаяние душили его…
Смахивая слезу, он посмотрел на Пуху, которая, приподняв голову, внимательно прислушивалась к звукам, доносившимся с мыса, и вдруг разразился неистовой бранью:
— Паскуда! Сума переметная! Думаешь, не замечаю, как ты к нему липнешь! — Он схватил со стола кружку, швырнул в Пуху.
Пуха увернулась и вдруг пулей бросилась по тропинке на покос.
Володька позеленел, затопал ногами:
— Смотри, убежишь — всё!
И Пуха, одумавшись, повернула назад.
После этого он сходил к речке — в самый бы раз искупаться, но не искупался, полежал в избе, потом снова вышел на воздух.
С запада угрожающе надвигалась темень. Солнце перекрывало рваными облачками. Их полосатые тени медленно скользили по искрящейся листве деревьев, по сникшей траве на пожне, изнывающей от жары. Вокруг избы тучами носились оводы.
«К дождю беснуются, проклятые, — подумал Володька. — А тот косит, ни черта не замечает».
Вопреки его ожиданиям, Кузьма вернулся с покоса веселый, возбужденный, довольно свободно поворачивая голову.
— Разработался. Ну, сначала гнет — каюк, думаю.
А потом ничего-прорвало… А их все нет? Ну и народ!
Это они не иначе к Илье собираются.
Володька презрительно скривил губы: дошло. Раньшето не мог догадаться.
Кузьма с тревогой глядел на небо:
— Неужели не пронесет? А как у тебя? — Он дотронулся рукой до Володькиного лба. — Плохо, брат. Жар вроде. Ну ничего, мы сейчас тебя немножко подлечим, а потом посмотрим.
Он сходил в сенцы, вынес оттуда четвертинку. Водки в ней было примерно с половину.
— Это у меня энзэ — на крайний случай. Иной раз так скрючит ногу-хоть караул кричи. Пьешь? — спросил он Володьку.
Володька угрюмо молчал. Придумает же, о чем спрашивать. Но нет, дешево хочешь откупиться.
Сначала маслом да щукой задабривал, а теперь водкой…
Кузьма налил в кружку подогретого чая, всыпал песку — много песку, ложек пять, потом вылил водку-всю вылил, размешал.
— Выпей!
— Не хочу.
— А ты через «не хочу». Средство верное. Это мы на фронте так лечились. Даже девушки пили.
Володька махнул про себя рукой: играть, так уж играть до конца. Поздно теперь отступать.
— А ты парень с опытом, — заметил Кузьма, когда Володька опорожнил кружку.
Володька не успел собраться с ответом, как вдруг тугой порыв ветра налетел из-за кустов, вихрем взметнул сухую щепу вокруг них. С крыши с грохотом полетела тесница.
— Буря идет! — крикнул Володька, давясь от ветра.
Все кругом стонало, ухало. Огромная иссинячерная туча вздыбилась над их головой, заслонив солнце.
Молча, не сговариваясь, они кинулись к столу и начали перетаскивать вещи в сенцы. Раздался оглушительный треск. Володька, ослепленный жгучей вспышкой, покачнулся, но тотчас же большие, крепкие руки подхватили его, втащили в сенцы.
— С тобой ничего? — Кузьма, мокрый, шумно дыша, воскликнул: — Ах, черт побери, какое сено упустили!
А мы-то жали-ни себя, ни лошадей не жалели.
Косой дождь хлестал в сенцы через порог. Опять слетела теспица с крыши.
— Может, пройдет… — сказал нетвердо Володька. — Больно круто началось.
— Да, без всякой артподготовки. Сразу в штыки. Ты не вымок? — Кузьма пощупал Володькину рубаху. — Иди ложись. Пропотей хорошенько.
Володька, вспомнив про свою роль, вздохнул, поплелся в избу.
— Неужели это они домой навострились? Хоть бы за сводкой заехали, — все еще сокрушался Кузьма.
Лежа в избе, Володька видел, как он достал из корзины тетрадку, надел очки в железной оправе и, пристроившись к корзине, начал писать.
«Сводку пишет», — решил Володька.
Томительное беспокойство овладело им. Кто же повезет сводку? Ах, нечистая, слишком он перегнул, пожалуй.
А то бы сейчас поехал на Грибово, а оттуда домой. И его воображению живо представилась картина сегодняшнего гулянья в деревне. Песни, пьяные со всех сенокосов люди выедут. А в клубе-то веселье. Да, начнут гулять, не дожидаясь Ильи. Да и кому этот Илья нужен?
Володька сглотнул сухой комок, подкативший к горлу, встал, прислонился к косяку дверей. Голова у него кружилась.
— Что, не лежится? — спросил Кузьма, поднимая очки на лоб. — А ты прав, посветлее стало. — Он снова опустил очки, — А мне придется, пожалуй, махнуть на Грибово. С этим праздником у них сейчас мозги набекрень…
Уедут без сводки. Да и тебе порошки надо.
— Давай я поеду, — вдруг неожиданно для себя бухнул Володька.
— Где тебе! Едва на ногах держишься. Лежи.
