III
Главная опора
После войны Ананий Егорович был тринадцатым пэ счету председателем в Богатке. Тринадцатым — число, проклятое самим народом.
И верно, правление его началось с конфликта, да не с одним, не с двумя колхозниками, а сразу со всем колхозом.
Была зима, мороз стоял зверский. Принимая колхозные дела, он обежал за день скотные дворы, конюшни, склады — тяжкое наследие оставлял ему старый председатель, — а к вечеру порысил в контору — там его ждало первое заседание правления. Но вместо заседания он попал на митинг. Народу в конторе — не подступиться к председательскому столу. В чем дело? Неужели еще не намнтинговались вчера на общем собрании?
— Завтра выборы в местный Совет, — сказал бухгалтер.
— Ну и что?
— Ну и за деньгами пришли.
— За какими деньгами?.
Оказывается, в колхозе издавна заведен обычай — накануне выборов выдавать аванс по десять — пятнадцать рублей на избирателя. Обычай сам по себе не плохой. Какой же праздник без денег? В клубе откроется буфет, из райцентра, возможно, подбросят колбасы, мясных консервов, баранок и еще каких-нибудь редкостей, которыми не очень-то избалована деревня, а ты стой — хлопай глазами.
Но одно дело — обычай, а другое дело-колхозные счета. И Ананий Егорович сказал:
— Не ждите. Денег не будет.
— Не дашь, значит? — это сказал краснолицый кряжистый мужчина, сидевший у печки.
— Не дам, — отрезал Ананий Егорович.
— Ну, не дашь — и голосовать не будем.
— А ты что — за деньги голосуешь или за Советскую власть?
Краснолицый мужчина вдруг обезоруживающе улыбнулся:
— Чудак человек. Да мы за тебя голосовать не будем.
(Кандидатура Анания Егоровича была выставлена в местный Совет.)
Кругом захихикали, заулыбались.
— Ты это чьи речи говоришь, Вороницын? — круто поставил вопрос секретарь парторганизации Исаков.
Вороннцын — так звали краснолицего мужчину — лениво отмахнулся:
— Не нужай. Пуганый.
— Он у немцев под расстрелом стоял, забыл? — крикнули от порога.
После того как наконец удалось выпроводить людей из конторы, Исаков схватился за голову:
— Ты понимаешь, что наделал, товарищ Мысовский?
Выборы сорвал. Да, да! Раньше мы завсегда к восьми рапортовали, а вдруг завтра никто не придет?
Выборы прошли нормально. Но ох и попереживал же в ту ночь Ананий Егорович! Он даже денег раздобылвзял под отчет у председателя сельпо. Черт с ними, если припрет, раздаст, обежит всю деревню.
А на другой день, в понедельников контору с утра заявился Вороницын и долго, усмехаясь, приглядывался к нему.
— А мы, пожалуй, поладим с тобой, председатель, — сказал он, как бы подводя итог их ссоре.
Слово Вороницына оказалось надежно, как его рука, тяжелая, короткопалая, которая с одинаковым умением играет и топором, и кузнечным молотом. За первый год с бригадой плотников он поднял новый сруб скотного двора, а на второй год обложил еще один.
И вот этот-то самый нужный человек в колхозе, можно сказать — главная опора председателя, запил. Ананий Егорович и так, и этак пытался подойти к нему: «Говори, чем недоволен?» Молчит, слова не добьешься, а завершение скотных дворов — под угрозой срыва. Раз бригадир ульнул носом в бутылке, то что же с остальных спрашивать?
В маленькой кухне накурено. Белый дым густым слоем висит под низким потолком. На столе самовар, тарелка с ржаным хлебом и пестрыми ячменными сухарями, крынка с топленым молоком. Штук пять ребятишек — один меньше другого — чинно сидят справа в простенке между дверью, открытой в переднюю комнату, и окном с белой занавеской, из которого видна деревенская улица. Сидят и макают хлебом в песок, маленькими кучками насыпанный прямо на столе перед каждым. Место хозяина — табуретка у окна слева — пустовало. Тонкий стакан с чаем недопит. На подносе, вокруг ножек самовара, куча окурков.
— Хозяина нет? — спросил Ананий Егорович.
От печи, из — за розовой занавески, выглянула Полина — жена Вороницына, высокая сухопарая женщина, в домашней стеганой безрукавке, с разогретым от печи лицом и злыми блестящими глазами.
— Был. Целый час тут сидел да охал.
— Заболел?
— Черт ему деется! Пьет — жрет котору уж неделю.
Ананий Егорович, как бы оправдываясь, спросил:
— А ка какие деньги? Я ему не давал.
Полина фыркнула:
— На какие деньги! Они, пьяницы проклятые, давно по коммунизму живут. Вот те бог! Придут в лавку: «Манька, дай пол — литра на карандаш». А Манька — месяц к концу подойдет — и пошла собирать по деревне из дома в дом. «С тебя, Полина, десять рублей пятьдесят копеек». — Тут Полина, вытянув худую длинную шею, показала, как Маиька разговаривает с ней. — «За что? Когда я тебе задолжала?» — «Мужик твой вино на карандаш брал». — «Ну, брал, дак с него и получай. Не торгуй по коммунизму». — Полина метнула взгляд в сторону стола. — Видишь, у меня сколько хлебных токарей?
Ребятишки, внимательно наблюдавшие за матерью, которая всегда театрально, в лицах разговаривала с людьми, снова принялись макать хлебом в песок.
— Проваливайте! — вдруг обрушилась и на них Полина. — Сколько еще будете сидеть? Весь день из дому не выхолят. Надоели, дьяволята.
Дети нехотя вылезли из — за стола и, хмуро посматривая на Анания Егоровича, удалились в переднюю.
— Полина Архиповна, — Апаиий Егорович прикрыл дверь в переднюю, — ну, а ты-то знаешь, что с ним творится? С чего он запил?
Полина вздохнула:
— А лешак его знает. После города всё. Раньше выпивал — не без того же, да хоть дело знал. А тут приехал из города — скажи, как подменили мужика. Чего вы-то, хозяева, смотрите?
— Ладно, — сказал Ананий Егорович. — Пойду обратно — приверну. Пусть никуда не уходит.
IV
Не те времена…
На дворе все так же — дождит, ветер треплет мокрое белье, развешенное на веревке…
Прикуривая от спички, Ананий Егорович повернулся к ветру спиной и вдруг выпрямился. По задворкам, мимо усадьбы Вороницыных, топали три бабы. С коробьямп.
Согнувшись пополам.
— Стой! — закричал Ананий Егорович и тут же схватился за щеку: в рот попало холодного воздуха.
Бабы юркнули за угол бани.
Не разбирая дороги, мокрым картофельннком он кинулся им наперерез, перемахнул изгородь.
— Трудимся? — он задыхался от бега и ярости.
Бабы — ни слова. Мокрые, посинелые, будто распятые, они стояли, привалясь спиной к стене бани, и тупо глядели на него. Большие плетеные корзины, доверху наполненные красной и желтой сыроегой, громоздились у их ног.
