— Ну и дела, председатель. Осатанел народ! Меня бабешки из постели выволокли. Вот что значит тридцать процентов!
— Тридцать процентов? — глухо спросил Ананий Егорович.
— Ну как же! Сами же вчера сказали.
Васька поставил ногу на подножку:
— Поеду. А то сегодня живо схлопочешь по шее.
Бабье ошалело. Я говорю: подождите маленько, сено еще мокрое, пусть хоть подсохнет немного. «Вози, говорят, ирод. Не твоя забота». Ну и верно, понавтыкали разных рогаток да вешал, мужики там сараи у конюшни ставят — все придумали.
— Держитесь! — уже из кабины крикнул Васька. — Исаков с каким-то начальством недавно проехал.
Так вот в чем дело. Тридцать процентов… Но как же он мог брякнуть такое? Да ведь за это голову снимут.
«Развязал собственническую стихию… Пошел на поводу у отсталых элементов…» Ананий Егорович пошел к Исакову. Надо по крайней мере предупредить, поставить в известность. Так и так, мол, осудить успеете, а сейчас давай вместе расхлебывать.
…Нет, убей бог — он не помнит этого. Все помнит.
Помнит, как зашел в чайную, помнит, кто там был: бригадиры Чугаев, Обросов, Вороницын, Васька Уледев, Кирька — переводчик… Целое заседание! Помнит разговор о бородатых коровках, то есть о козах, которые после войны вытеснили в деревне коров, помнит споры и крики о сене… Все было. Но чтобы он так вот и бухнул: кончайте волынить. Тридцать процентов даю… Да что он, с ума сошел? Не посоветовавшись ни с правлением, ни с райкомом?
Ананий Егорович замедлил шаг. «А может, подстроили сукины дети? — вдруг пришло ему в голову. — Председаюль пьяный. Пускай потом доказывает, что не говорил…»
И как ни нелепа была эта мысль, он сейчас готов был поверить и ей. Здешние колхозники все могут. От них всего ожидать можно. Ведь вот же сыграли они злую шутку с Мартемьягом Зыковым, его предшественником. Тот приехал в колхоз и на первом же собрании заявил: «Трепаться не люблю. Или колхоз подниму, или меня на кладбище отвезете». и что же — через год отвезли. Как-то наткнулись мужики на пьяного Мартемьяна — лежит на улице, взвалили на тележку и отвезли на кладбище. На нссь район опозорили мужика…
Мимо, громыхая, порожняком пронеслась машина. За рулем сидел Яков. Значит, и у этого машина заработала…
Потом за машиной он увидел Петуню. Петуня, прихрамывая, как леший, топал посередке дороги, весь запаренный, запотевший, с граблями и вилами на плече.
— Неладно у нас, председатель, — сказал он, тяжело дыша. — Бригадир дорогу ко мне забыл.
Старик порысил было к колхозной конторе — оттуда дорога на луг, — но потом, решив сэкономить время, повернул прямо.
А на лугу… Что делалось на лугу! Белые платки — ромашек столько сейчас не найдешь, — разномастные головы мужиков и парией, ребятишки, как жеребята, носятся по зеленой отаве убранной пожни… Было что-то от первых колхозных дней, когда деревня еще кипела от избытка сил. «Да, — вздохнул Ананий Егорович. — И все это сделали тридцать процентов. Тридцать процентов. Никаких тебе заседаний, ни крику, ни рыку».
Мало — помалу он начал успокаиваться. Он шел пустынной улицей и думал: ну чего он перепугался? Чего? Ну, будут колхозники с коровой, ну, съедят лишнюю ложку масла. Ну и что? Кому это надо, чтобы сено пропадало?
А оно бы пропало, обязательно пропало. Еще день — дваи хоть навоз с луга вози. И тогда все к чертовой матери: и план по мясу, и план по молоку. И урожай-тоже под снег уйдет. Полная катастрофа!
«И ты ведь знаешь, — говорил себе Ананий Егорович, — давно знаешь, что, пока здешний колхозник имеет корову, до тех пор он и колхозный воз тянет. А нет коровыи пошел брыкаться во все стороны. Да откровенно говоря, такая ли уж это и диковинка — эти тридцать процентов? В некоторых районах еще в прошлом году давали до сорока — правда, в газетах за это не хвалили… Ну и что!
Ну и тебе намылят голову. Может, даже с работы снимут.
Может, застучишь на весь район. Все может быть. Но, черт побери, разве ты для себя стараешься? Ну-ко, вспомни, сколько глупостей — да что глупостей! — преступлений творилось на твоем веку. Может, ты забыл перегибы тридцатого? Легко сказать, перегибы… А продразверстка после войны, когда из года в год начисто, до зернышка выгребали колхозные амбары? А то, что чуть ли не под самым Полярным кругом из года в год сеют кукурузу, а потом перепахивают под рожь? И ты все это понимал, да, да, понимал и делал, заставлял других. Так будь же мужествен! Хоть раз. Хоть один раз, на пятьдесят пятом году!»
Исаков жил за клубом, на песчаном пустыре. Дом у Исакова приметный — с высоким тополем, и Ананий Егорович еще издали увидел под тополем райкомовския «газик». На этом «газике» — новехонькой машинке с парусиновым верхом — обычно ездил «сам», то есть первый секретарь, а остальные работники райкома пользовались старым, изрядно потрепанным драндулетом.
«Да, — подумал Ананий Егорович, — табак дело. Уж ежели сам прикатил, да еще без предупреждении, значит, не зря. Значит, кто-то уже стукнул».
Солнце прямо било ему в глаза. По небритому лицу его ручьями тек пот. И он дышал тяжело, со свистом — как будто шел не знакомым, вдоль и поперек истоптанным песчаным пустырем, а пропахивал своими ногами целину.
И чем ближе он подходил к дому Исакова, тем все меньше и меньше оставалось у него мужества. Проклятый безотчетный страх, старые сомнения в своей правоте, тревога за свое будущее, за будущее семьи — все это удушьем навалилось на него.
Окна в доме раскрыты настежь. Ветерок колышет белые занавески. Гремит радио — празднично, ликующе, как положено в воскресный день (у Исакова свой приемник)…
— Аиапий Егорович! Ананий Егорович!..
Мысовский оглянулся. Сзади, догоняя его, бежали Чугаев и Сбросов. Бригадиры.
— Фу, черт, мы бежим, бежим. Тебя не догонишь. — Чугаев, вытирая рукавом клетчатой ковбойки лицо, заговорил с ходу: — Как будем с дальними сенами? Бабы ревут: ехать надо.
— Ждать нечего, — мрачно буркнул Обросов.
Ананий Егорович стиснул зубы. Вот они, его вчерашние дружки! Сели за стол как люди, а чем кончили? Это они, они подвели его под монастырь! И будто в подтверждение его догадки Чугаев, наткнувшись на тяжелый взгляд председателя, воровато повел глазами в сторону. Вдруг он замахал руками:
— Смотрите, смотрите! Вон-то что! Союзники!
Все трое подняли кверху головы. Над деревней низконизко летели журавли. Вот они закачались парами над лугом.
Там их тоже заметили. Радостные крики, взмахи белых платков. По местным приметам, журавли начинают парить к хорошей погоде — потому-то их и окрестили союзниками.
— Ну как, председатель? — заговорил снова Чугаев.
Счастливая улыбка не сходила с его круглого румяного лица.
Обросов, не мигая, выжидающе уставился на председателя. Этот говорил больше глазами. Анапнй Егорович облизал вдруг пересохшие губы, посмотрел па дом Исакова. В окнах — никого. Радио смолкло. Словно и там, за занавесками, затаив дыхание, сндяг и ждут, на что он решится сейчас.
