Цезарь появился поздним утром, к немалому облегчению злоумышленников, страшившихся раскрытия заговора. Не считая Децима Брута, заговорщики собрались очень рано под предлогом того, что сын Кассия должен был официально стать полноправным гражданином и публично облачиться в toga virilis. Потом они подошли к храму и ждали снаружи. Их кинжалы были спрятаны в футлярах, где сенаторы обычно хранили свои длинные перья для письма. В Театре Помпея находился отряд гладиаторов, принадлежавших Дециму Бруту. Они были вооружены и готовы к бою, но имели право находиться там, поскольку в ближайшие дни театр должен был стать ареной для гладиаторских схваток. Кто-то приветствовал Брута и Кассия довольно загадочным образом, и сначала они истолковали приветствие как признак того, что кто-то выдал их замысел диктатору. Напряжение усилилось, когда тот же самый человек подошел к Цезарю после его прибытия и довольно долго говорил с ним. Но вскоре заговорщики поняли, что он всего лишь хотел подать петицию о деле личного свойства. По пути Цезарю вручили свиток от греческого философа Артемидора, который тогда жил в доме Брута и, по-видимому, знал о заговоре. Случайно или намеренно, но диктатор не стал разворачивать свиток и читать послание. Нигде не упоминается о его беспокойстве или подозрительности; он благодушно обратился к прорицателю, который ранее посоветовал ему бояться мартовских ид. В знакомом диалоге из трагедии Шекспира это выглядело следующим образом: «Настали иды марта». — «Но, Цезарь, не прошли». Заговорщики приветствовали его, когда он вышел из паланкина. Требоний (или, по версии Плутарха, Децим Брут) отвел Антония в сторону и отвлек его разговором, пока Цезарь и остальные шли к храму. Коллега Цезаря на посту консула был не только предан ему, но и отличался мощным телосложением. Обычно он сидел рядом с диктатором и находился достаточно близко, чтобы прийти ему на помощь в случае необходимости. Все сенаторы уже находились в зале, когда туда вошел Цезарь. Диктатор направился к своему позолоченному креслу, предположительно стоявшему рядом с церемониальной скамьей Антония [20].
Перед началом заседания заговорщики собрались вокруг диктатора. Луций Туллий Кимвр, в прошлом служивший под командованием Цезаря, ходатайствовал за своего брата, который принадлежал к партии Помпея и не получил разрешения вернуться в Италию. Другие подступили к Цезарю и умоляли его удовлетворить просьбу, прикасаясь к его одежде и целуя ему руки. Публий Сервилий Каска обошел вокруг кресла Цезаря и встал за его спиной. Диктатор отказался удовлетворить просьбу заговорщиков и спокойно отклонял их аргументы. Внезапно Кимвр схватил Цезаря за тогу и сдернул ее с плеча. Это был условный сигнал к атаке. Каска выхватил кинжал и нанес удар, но он так нервничал, что лишь легко ранил диктатора в плечо или шею. Цезарь повернулся и произнес нечто вроде: «Негодяй Каска, что ты делаешь?» По свидетельству некоторых авторов, он схватил Каску за руку и попытался вырвать кинжал, хотя, по версии Светония, он воспользовался собственным стилом как оружием и смог поранить нападавшего. Каска призвал на помощь своего брата (по словам Плутарха, при этом он вдруг заговорил по-гречески). Тем временем другие заговорщики наносили Цезарю колющие и рубящие удары. Несколько человек, включая Брута, получили случайные ранения в поножовщине, завязавшейся вокруг диктатора. Лишь двое сенаторов попытались помочь Цезарю, но не смогли прорваться к нему. Диктатор боролся до конца, стараясь вырваться из окружения. Марк Брут нанес ему удар в пах; некоторые утверждают, что при виде сына Сервилии он прекратил сопротивление и произнес свои знаменитые последние слова: «И ты, Брут?» К сожалению, у нас нет прямых доказательств версии Шекспира (et tu Brute). Потом диктатор накрыл голову тогой и рухнул у подножия статуи Помпея. Впоследствии на теле Цезаря насчитали 23 раны
[97] [21].
Нападение было таким внезапным и неожиданным, что сотни сенаторов, собравшихся в зале, сначала не поверили своим глазам. Когда расправа завершилась и заговорщики столпились над телом в растрепанной и запятнанной кровью одежде, Брут обратился к Цицерону, не посвященному в тайну, и призвал его возглавить заседание. Он не успел договорить, как по залу распространилась волна паники и все остальные сенаторы, включая знаменитого оратора, разбежались в разные стороны. Заговорщики не рассчитывали на такую реакцию, но, все еще гордые успехом своего предприятия, вышли на Капитолий и воздели на шесте войлочный «Фригийский колпак» — головной убор освобожденного раба, символизировавший свободу, которую они принесли римлянам. Антоний некоторое время находился в укрытии, но немного спустя велел поднять тело, положить его в паланкин и отнести домой. Рим был ошеломлен случившимся, и никто не знал, что будет дальше. В конце концов Цицерон пришел на Капитолий и поздравил убийц, но когда Брут и Кассий спустились на форум и стали произносить речь с ростры, собравшаяся толпа не выказала признаков энтузиазма. Антоний остался в живых, как и Лепид, командовавший войсками, которые стояли лагерем за городской чертой. Первые дни прошли в напряженной, но примирительной обстановке; Антоний тайно встретился с заговорщиками, а на следующий день сенат издал указ, подтверждающий все законы и назначения Цезаря, так как отказ от них был бы невыгоден огромному количеству людей, включая многих заговорщиков.
В том же примирительном духе сенат проголосовал за публичные похороны Цезаря, которые состоялись на форуме 18 марта. Антоний приказал глашатаю зачитать список почестей и привилегий, недавно полученных диктатором от сената, и огласить клятву о защите его жизни, данную каждым сенатором. Потом он произнес короткую речь. Он также прочитал завещание Цезаря, по которому диктатор даровал обширные сады около Тибра римскому народу и выделял дополнительную награду в 300 сестерциев (75 денариев) для каждого гражданина. Багряная тога Цезаря, изорванная и залитая кровью, была выставлена на всеобщее обозрение, а по свидетельству некоторых авторов, рядом стояла восковая статуя Цезаря с изображением его ран. Собралась огромная толпа — впоследствии Цицерон назвал ее «городским сбродом», — где присутствовали представители всех римских сословий. Несколько действующих и бывших магистратов попытались поднять погребальное ложе с телом Цезаря, которое собирались отнести на Марсово поле и кремировать рядом с гробницей его дочери, но разгневанная толпа помешала этому. Тело народного героя Клодия было сожжено в сенате, поэтому Цезарь тоже заслуживал похорон на форуме, в самом центре города. Люди разбивали скамьи судебных заседателей и столы торговцев, чтобы разжечь огромный костер. Толпой овладело истерическое настроение. Актеры, нанятые для погребальной процессии в честь Цезаря и его предков, срывали парадные одежды, рвали их на части и бросали в огонь. Его ветераны швыряли в костер свое оружие и доспехи, а женщины добавляли свои лучшие украшения.
Иногда римляне высказывали Цезарю свой протест, но только в тех случаях, когда речь шла о конкретной обиде или несправедливости. Их добрые чувства к человеку, который на протяжении всей своей карьеры последовательно выдвигал меры, направленные на благо широких масс, а не узкого круга элиты, в целом оставались неизменными. В 49 году огромное большинство римлян не пожелало поднять оружие против Цезаря. Тогда, как и теперь, им было гораздо труднее, чем противникам Цезаря в сенате, видеть в нем врага Римской республики, да и в любом случае это понятие -- Республика — понималось по-разному народом и знатью. После похорон начались стихийные бунты и нападения на дома заговорщиков и тех, кто поддерживал их. Преданный сторонник диктатора Гельвий Цинна был растерзан толпой, по ошибке принявшей его за Корнелия Цинну, который был видным критиком Цезаря. Диктатора оплакивали не только римские граждане. По свидетельству Светония, после похорон многие чужеземцы устраивали траурные церемонии по своему обычаю; еврейская диаспора в Риме особенно выделялась в этом отношении [22].
