Ночью 18 октября Красс и несколько других сенаторов получили анонимные письма, где им советовали бежать из города, потому что убийство видных сенаторов якобы было назначено на 28-е число. Они принесли письма к Цицерону, который зачитал их в сенате. Новые доклады о деятельности Манлия в Этрурии поступили в Рим, и 21-го числа Цицерон довел их до сведения сената, который издал чрезвычайный указ, гласивший, что армия мятежников выступит против сената 27 ноября. Это произошло на самом деле, хотя слухи о резне в сенате не подтвердились. Различные отряды, включая несколько легионов, ожидавших за пределами Рима, пока их командирам разрешат отпраздновать триумф, получили приказ разобраться с мятежниками. Следующее собрание сената состоялось 8 ноября, и Цицерон выступил против Катилины, обвинив его в прошлых преступлениях и объявив, что ему все известно о нынешних планах заговорщиков. Хотя Катилина отверг обвинение и назвал консула «натурализованным чужеземцем» со всем презрением патриция к «новому человеку», это собрание наконец побудило его к решительным действиям. Ночью он покинул Рим, объявив, что отправляется в добровольное изгнание, чтобы избавить Республику от внутреннего конфликта. В письме, адресованном Катулу, он жаловался на несправедливости, чинимые его врагами, и на то, что его лишили должной награды за заслуги перед страной. В подлинно римской манере он отдал свою жену и дочь под защиту Катула. Вскоре обнаружилось, что на самом деле он не уехал из Италии, а присоединился к Манлию и его армии. Оба были объявлены врагами Республики. Катилина оставил в Риме ряд своих сторонников, вступивших в переговоры с послами галльского племени аллоброгов, прибывшими в Рим с жалобой на свое бедственное положение. Заговорщики надеялись убедить их поднять мятеж и открыть «второй фронт», чтобы отвлечь войска, верные сенату. Вместо этого галлы отправились к Цицерону и предали заговорщиков. Один из последних был схвачен, когда аллоброги привели его в засаду, а четверо других арестованы вскоре после этого. Они заявили о своей невиновности, но, когда им предоставили неопровержимые улики, были вынуждены признать свою вину. Теперь оставалось лишь решить, как поступить с ними [23].
VII СКАНДАЛ
«Государство, ваша жизнь, имущество и достояние, ваши жены и дети, квириты и этот оплот прославленной державы — богатейший и прекрасный город — сегодня по великому благоволению бессмертных богов моими трудами и разумными решениями, а также ценой опасностей, которым я подвергался у вас на глазах, как видите, спасены от огня и меча, можно сказать, вырваны из пасти рока, сохранены и возвращены вам».
Цицерон, 3 декабря 63 г. до н. э. [1]
Позиция Цезаря в эти месяцы казалась многим весьма двусмысленной. Вместе с Крассом он поддержал кандидатуру Катилины. Вероятно, он хорошо знал Катилину, но с другой стороны, мир римской аристократии был таким тесным, что все знали друг друга. Хотя в своих речах, начиная с 63 г. до н. э., Цицерон представлял Катилину как неисправимого злодея, он не всегда думал о нем таким образом. Еще в 65 г. Цицерон подумывал о том, чтобы защищать его в суде, надеясь, что это подтолкнет их к решению объединить силы на выборах консулов 63 г. до н. э. Цезарь гораздо дольше упорствовал в своей открытой поддержке Катилины, и, как мы могли убедиться, черты сходства между этими двумя людьми поразительны. Оба были склонны поддерживать «популярные» меры и связывать свое имя с именем Мария. Когда Катилина приблизился к армии Манлия, он поднял орла, который был знаменем одного из легионов Мария [2].
Когда Цицерон обращался к толпе на форуме, он описал многих заговорщиков как «...людей, тщательно причесанных, лощеных, либо безбородых, либо с холеными бородками, в длинных туниках с рукавами, закутанных в целые паруса вместо тог» [3]. Этот образ может быть гипертрофированным изображением самого Цезаря, который, возможно, установил моду на длинные рукава и носил длинную тунику со свободно завязанным поясом. Спустя годы Цицерон подозревал Цезаря почти во всех грехах, но даже тогда он сказал:
«Но когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем
[41], мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя» [4].
Подобно многим заговорщикам
[42], Цезарь был щеголем и человеком, чьи любовные приключения и огромные долги были широко известны. Но в отличие от сторонников Катилины, он также был очень успешным политиком. Он неизменно получал каждый пост, как только мог по закону выставить свою кандидатуру, и недавно одержал оглушительную победу на выборах верховного понтифика. Цезарь не испытывал потребности в заговорах и переворотах, но это не означает, что он не присоединился бы к мятежникам, если бы считал их победу вероятной.
Красc находился в сходном положении, так как открыто поддержал Катилину на выборах. Вероятно, как и Цезарь, Красc предпочитал находиться на стороне победителей, но неопределенность ситуации заставляла нервничать любого, подозреваемого в причастности к заговору. Даже когда агенты Катилины открыто собирали армию, сам он оставался в Риме. После его отъезда стало известно, что другие заговорщики, оставшиеся в городе, замышляют недоброе. Консул почти ежедневно объявлял о раскрытии новых планов своего убийства или отравления; неудивительно, что сенаторы стали с подозрением поглядывать на многих своих коллег. И Цезарь, и Красc должны были соблюдать большую осторожность. Именно поэтому Красс немедленно отнес анонимное письмо Цицерону, как только получил его. Несмотря на это, после казни заговорщиков в сенате появился осведомитель, утверждавший, что он был послан Крассом с посланием для Катилины, где говорилось, чтобы тот не беспокоился по поводу арестов, а продолжал задуманное. По свидетельству Саллюстия,
«...как только Тарквиний назвал имя Красса, человека знатного, необычайно богатого и весьма могущественного, то одни сенаторы сочли это невероятным, другие же хоть и поверили, но все-таки полагали, что в такое время столь всесильного человека следует скорее умиротворить, чем восстанавливать против себя. К тому же большинство из них были обязаны Крассу как частные лица. Они стали кричать, что показания эти ложны, и потребовали, чтобы об этом было доложено сенату» [5].
Было принято решение поместить осведомителя под стражу до дальнейшего расследования. Историк Саллюстий утверждает, что он сам впоследствии слышал, как Красc говорил, что осведомитель действовал по наущению Цицерона, который хотел вынудить его пойти на открытый разрыв с Катилиной и мятежниками и занять четкую позицию. Безусловно, этот инцидент еще больше ухудшил и без того плохие отношения между Цицероном и Крассом [6].
В течение этих недель Цицерон находился под огромным давлением. Даже в то время он сознавал, что наступает час его высшего торжества, тот момент, когда «новый человек» из Арпиния (или Арпия) может спасти Республику. Всю оставшуюся жизнь он с упоением вспоминал этот великий успех, но победа досталась нелегко. С самого начала было трудно убедить всех сенаторов, что угроза мятежа реальна, особенно потому, что в течение долгого времени Цицерон мог открыто говорить лишь о нескольких твердо установленных фактах. В конечном счете арест и допрос главных заговорщиков в Риме убедили сенат, что угроза достаточно серьезна. Цицерона угнетало лишь одно обстоятельство — до окончания его консульского срока оставалось лишь несколько недель. Как и любой римский магистрат, он хотел эффектно завершить свою службу и уйти в ореоле славы. Как назло, Катон именно теперь выполнил свое обещание и выдвинул обвинение против Мурены — консула, избранного на 62 г. до н. э. Мурена был виновен в даче взяток перед выборами, но Катон в очередной раз некстати проявил характерную для него «принципиальность». В момент государственного кризиса было чрезвычайно опасно отстранять одного из двух главных магистратов, которому предстояло вступить в должность всего лишь через несколько недель, поэтому Цицерону пришлось взять на себя защиту Мурены. Он указывал на смертельную угрозу для государства и на службу, которую его клиент, опытный военный, мог сослужить Римской республике. Впоследствии его речь была опубликована, и, хотя говорили, что из-за усталости его выступление было менее совершенным, чем обычно, Мурена был оправдан. Оставив без внимания реальные обвинения, Цицерон высмеял мотивы обвинителей, изобразив Катона наивным идеалистом, пытающимся применить абстрактные философские принципы к суровой действительности. Предполагается, что Катон мрачно заметил: «Что за остряк наш консул!» Цицерон всегда предпочитал выступать после других защитников, в данном случае Гортензия и Красса. То обстоятельство, что Красс и Цицерон выступали вместе в суде, не только в этом, но и в других случаях указывает на сложную систему взаимных обязательств, существовавшую в римской политике. Обоим нравилось выступать на стороне защиты и получать благодарность от клиента, членов его семьи и близких друзей [7].
