«Поэтому заботьтесь о себе, отцы-сенаторы: думайте о будущем нашей отчизны, берегите себя, своих жен и достояние, имя и благополучие римского народа защищайте, но меня щадить и обо мне думать перестаньте, ибо я прежде всего должен надеяться на то, что боги, покровители этого города, вознаградят меня в меру моих заслуг; затем, если что-нибудь случится, я готов умереть спокойно» [18].
Цицерон вернулся к предложению Силана, которое он по-прежнему интерпретировал как смертную казнь, и к предложению Цезаря. Первое наказание соответствовало традиции — Цицерон упомянул о Гракхах и Сатурнине, которые, по его мнению, были убиты за гораздо менее тяжкие преступления, — между тем как предложение Цезаря было беспрецедентным и неосуществимым на практике. Каким образом, спрашивал Цицерон, можно выбрать города, которые будут охранять заключенных? Сенат не имеет таких полномочий, и можно ли ожидать, что сообщество римских граждан добровольно выступит с подобными предложениями? Вместе с тем Цицерон не подвергал сомнению тяжесть предлагаемого наказания и подчеркивал, что пожизненное заключение и конфискация имущества во многих отношениях более жестокая мера, чем быстрая смерть.
Цицерон также был подчеркнуто вежлив по отношению к самому Цезарю, продемонстрировавшему «преданность Республике» cвоими словами и поступками. Он противопоставил его, «человека, чье сердце радеет о благе народа», другим демагогам, играющим на настроениях римской черни. Далее последовал недвусмысленный намек на Красса: «Я вижу, что кое-кто из тех, которые хотят считаться сторонниками народа, не явился сюда — видимо, чтобы не выносить смертного приговора римским гражданам. Между тем эти лица отдали третьего дня римских граждан под стражу и голосовали за молебствие от моего имени, а вчера щедро наградили доносчиков».
Имя Красса не прозвучало, но всем было ясно, о ком идет речь. Далее Цицерон попытался воспользоваться присутствием Цезаря, чтобы ослабить его аргументы. Если Цезарь согласен, что сенат вообще имеет право решать судьбу заговорщиков, значит, он должен признать, что они фактически перестали быть римскими гражданами и утратили все права на законную защиту. Цицерон знал, что если сенат выберет предложение Цезаря, то личная популярность претора поможет им убедить толпу, собравшуюся на форуме, в справедливости этого предложения. Вместе с тем Цицерон говорил о своей убежденности в том, что природная мудрость людей заставит их признать необходимость казни заключенных. Он снова напомнил о безмерности их преступных деяний и о том, как он «содрогается при мысли о плачущих матерях, бегущих юношах и девушках и осквернении девственных весталок» [19]. Цицерон заверил сенаторов, что он предпринял все необходимые меры для защиты этого собрания и обороны города, поэтому они вольны делать то, что сочтут правильным. Будучи консулом, он был готов принять на себя ответственность за последствия их решения и любую ненависть или поношение, которые может навлечь казнь осужденных. Он готов лично заплатить любую цену за службу Республике.
Речь консула всколыхнула чувства некоторых сенаторов, но положение по-прежнему оставалось неопределенным. Нужно было выслушать других ораторов, поэтому к Катону обратились как к одному из недавно избранных трибунов. Здесь нам снова приходится полагаться в основном на пересказ Саллюстия, но, по сообщению Плутарха, его речь была записана и впоследствии опубликована помощниками Цицерона, которые следили за дебатами. По его версии, Катон начал с того, что его коллеги-сенаторы как будто забыли, что Катилина все еще находится на свободе, а заговорщики представляют потенциальную угрозу Республике. Само выживание государства было поставлено на карту, и было бы глупостью «пощадить нескольких злодеев и обречь на гибель всех добрых людей» [20]. Катон отверг точку зрения Цезаря, что смерть была бы слишком легким наказанием, и вспомнил традиционные истории о наказаниях, назначаемых злодеям в загробной жизни. Он раскритиковал и предложение разослать пленников по разным городам. Почему их будут содержать более надежно, чем в Риме, и что помешает мятежникам Катилины освободить их? Как это было обычно для него на протяжении всей жизни, Катон предлагал самые суровые и бескомпромиссные меры. Милосердие было неуместным и даже опасным до тех пор, пока сохранялась угроза Республике.
«Поэтому, когда будете принимать решение насчет Публия Лентула и остальных, твердо помните, что вы одновременно выносите приговор войску Катилины и всем заговорщикам. Чем непреклоннее вы будете действовать, тем больше они будут падать духом; если они усмотрят малейшую вашу слабость, то все, кто преисполнен наглости, немедленно окажутся здесь...
Заговор устроили знатнейшие граждане, чтобы предать отечество огню; галльское племя, яростно ненавидящее все, что именуется римским, склоняют к войне; вражеский полководец с войском у нас на плечах. А вы? Медлите даже теперь и не знаете, как поступить с врагами, схваченными внутри городских стен?» [21]
Как и Цезарь, Катон приводил примеры из римской истории в попытке заручиться поддержкой своих взглядов. Ораторы, высказывавшие разные мнения, довольно часто утверждали, что за ними стоят старинные римские обычаи. Саллюстий изображает дебаты главным образом как борьбу между Цезарем и Катоном. Их дискуссия как бы предвосхищала гражданскую войну, в которой Катону предстояло стать самым жестким и непримиримым оппонентом Цезаря. Это была распространенная точка зрения, особенно в последующие годы. Цицерон был глубоко раздосадован, когда Брут сочинил воспоминания, в которых приуменьшал его собственную роль и выпячивал роль Катона. Как и Цезарь, Катон хорошо понимал, как много поставлено на карту, и постарался произвести сильное впечатление на слушателей. Когда он закончил речь и опустился на свое место, все бывшие консулы и многие другие сенаторы разразились аплодисментами. Цезарь остался непреклонен и продолжал отстаивать свое мнение. Двое ораторов сидели недалеко друг от друга, и реплики Катона становились все более язвительными и ожесточенными, хотя он так и не смог спровоцировать своего оппонента. В отличие от Цицерона, он открыто говорил о подозрительном поведении Цезаря в последние месяцы и утверждал, что нежелание поддержать смертный приговор свидетельствует о сочувствии заговору, если не об участии в нем. В этот момент кто-то (предположительно один из рабов) передал Цезарю записку. Катон усмотрел в этом благоприятную возможность и заявил, что его оппонент явно состоит в тайных сношениях с противником. Цезарь, читавший записку, не отреагировал, но ответил отказом, когда Катон потребовал, чтобы он прочитал послание вслух. Тогда Катон стал настаивать, поощряемый одобрительными криками со всех сторон. Наконец Цезарь просто вручил записку Катону, который был потрясен, когда увидел, что на самом деле это страстное любовное письмо от Сервилии. С отчаянным криком: «Возьми ее обратно, пьяница!» — он швырнул записку Цезарю, чье патрицианское достоинство и самоуверенное спокойствие ничуть не были поколеблены этим инцидентом. Оскорбление прозвучало довольно странно, так как Цезарь славился своей воздержанностью по отношению к алкоголю, в то время как сам Катон был замечен в пьянстве [22].
Этот инцидент проливает интересный свет на отношения между Цезарем и Сервилией. Он явно указывает на неподдельную страсть и потребность в частом общении между любовниками. Отправка любовного письма на заседание сената, где Цезарь сидел рядом с ее мужем и сводным братом, была чрезвычайно смелым шагом со стороны Сервилии. Вероятно, она, как и Цезарь, находила удовольствие в таких рискованных мероприятиях. Об отношении Силана трудно судить, и не ясно, знал ли он вообще, что у его жены был роман с Цезарем. Как бы то ни было, он не предпринял никаких действий против любовника своей жены. Политическая поддержка Цезаря была ценным приобретением, особенно для человека, который смог получить должность консула лишь со второй попытки и не имел высокой репутации. Предполагалось даже, что он мог поощрять свою жену к интриге с Цезарем, чтобы заручиться его поддержкой.
