– Не надорвись, смотри! – хмыкнула Егорова и проворно выскользнула из впившихся в плечи лямок.
– Кирпичей принесла? – Ноша для Рузвельта, видимо, оказалась неподъемной, но, чтобы сгладить неловкость, он попытался пошутить: – Ты как улитка, Тань. Маленькая, да удаленькая: целый дом на плечах притащила. Еще и в руках, поди, тяжесть несусветная?
– Да ладно, Илюха, я привычная, – по-молодецки ответила Егорова, и у Русецкого екнуло сердце: это была прежняя Танька, такая, какой он знал ее в школе – своя в доску, не принимавшая никакого снисхождения в свой адрес, люта́я, смело идущая на конфликт со всяким, кто поступал, с ее точки зрения, несправедливо, как она говорила, «не по-человечьи».
«Что происходит?» – озадачился Илья, но виду не подал. Он не вспоминал о школе тридцать с лишним лет. И не потому, что ему было больно или неприятно это делать, просто не вспоминал – и все. Иногда ему даже казалось, что кто-то нарочно стер из его памяти этот отрезок его жизни, поэтому он и забыл о нем так же легко, как забывает ребенок о трагических и счастливых минутах раннего детства. Но вот теперь, глядя на всклокоченную Егорову, ощущая в руках реальную тяжесть ее рюкзака, Рузвельт никак не мог объяснить, отчего же все время перехватывает дыхание, а в горле встает такой плотный ком – хоть вой. «Вот именно – вой!» – признался себе Русецкий, и слезы послушно навернулись ему на глаза. «Только этого не хватало», – напугался Илья, но мысли, как непослушные дети, разбежались в разные стороны. И вместо того чтобы сосредоточиться на встрече с гостьей, Рузвельт, сам того не желая, задумался о том, когда же плакал в последний раз. Он перебирал в памяти значимые моменты своей биографии, но ни на чем не мог сосредоточиться. Или, может быть, догадался он, и сосредоточиться было не на чем?! Даже смерть матери и та как будто прошла мимо… «А ведь так не должно быть!» – отчаялся Илья и впервые за много лет усомнился в собственной адекватности: Русецкий знал наверняка, что никогда не был жестоким и равнодушным к человеческим страданиям человеком. Наоборот, Рузвельт когда-то приложил массу усилий, чтобы научиться контролировать свои эмоции, укрепить волю, стать мужественнее. В то время он готовился к героической жизни и всерьез размышлял над тем, как будет в будущей героике выглядеть. Илья примерял на себя роль то разведчика, то летчика-истребителя, то физика-ядерщика, настоящего ученого, отдающего жизнь науке. Он мог состояться во всем и не состоялся ни в чем, а потом все закончилось, так и не начавшись…
– Как ты? – Егорова видела, что с Русецким творится что-то неладное, но у нее, в отличие от Ильи, не было того словарного запаса, который бы позволил тонко охарактеризовать происходящее. Поэтому Танька изъяснялась как могла – коротко и в лоб.
– Нормально, – ответил Рузвельт, отведя глаза в сторону.
– Вижу я, как нормально, – проворчала Егорова и нарочито сердито проворчала: – Чего стоишь, как в землю воткнутый?! Давай разбирай, раскладывай!
Русецкий засуетился, завертел головой, но ничего подходящего, кроме подоконника, приспособленного под стол, не обнаружил. Поднять рюкзак он так и не смог, потому поволок его по полу к окну, не замечая скорбного выражения Танькиного лица.
Содержимое рюкзака Рузвельта просто ошеломило. Илья с детской радостью вытащил две рубашки, несколько кусков хозяйственного мыла и замер: он не знал, что с ними делать.
– Давай помогу, – тут же подскочила Егорова и по-женски точно определила рубашки на место возле входной двери, моментально догадавшись, что вбитые в косяк гвозди предназначены именно для этого. Мыло Танька засунула под матрас: «От моли», – объяснила она, не подумав, что прожорливому насекомому в комнате Русецкого просто взяться неоткуда. Банка с солеными огурцами привела Илью в полный восторг. Рузвельт чуть не заплакал – Танькина щедрость показалась ему невиданной настолько, что все слова выскочили из головы и вместо элементарного «спасибо» не получилось ничего, кроме наполненного изумлением вопроса:
– Ну зачем же ты так?! Зачем?
– За надом, – грубовато ответила Егорова. – Дают – бери.
– Спасибо, – наконец-то вымолвил Русецкий. – А можно я сразу открою?
– Можно, – разрешила Танька и достала из сумки «мерзавчик» (так муж называл маленькие, двухсотпятидесятиграммовые бутылки водки, недавно вошедшие в отечественный обиход). – На-ка вот… поправься…
Это было просто невыносимо: треугольное лицо ангела расплылось перед глазами, и Илья догадался, что плачет.
– Ну-у-у, – недовольно протянула Егорова, – это ты брось.
– Я не буду. – Русецкий всхлипнул. В ответ Танька лихо отвернула пробку и протянула бутылку:
– Пей! – Она знала, что делала.
Илье стало неловко, он замешкался, но природа взяла свое, и Русецкий в несколько глотков осушил бутылку.
– Надо позавтракать, – напомнила ему Егорова. – Давай кашу сварю.
– Не надо. – Рузвельт и так уже ощутил себя счастливым, но Танька была непреклонна и потребовала проводить себя на кухню.
– Твое? – Она безошибочно ткнула пальцем в синюю деревянную тумбочку, по виду напоминавшую те, что ставят между кроватями в больничных палатах либо общежитиях. Внутри тумбочки, кроме старой чугунной сковороды, ничего не обнаружилось.
– А холодильник твой где? – полюбопытствовала Егорова, обнаружив в кухне только один, причем видно, что новый.
– Там. – Русецкий кивнул в сторону окна.
– Понятно, – хмыкнула Танька и почесала затылок: – С соседями ты как? Дадут кастрюльку-то или в сковородке варить будем?
Илья не успел ответить, как в кухню бесшумно вошла Айвика и, не дожидаясь вопроса, вынула из выкрашенного красной краской кухонного шкафа алюминиевый ковшик и протянула его Егоровой. Соседа Айвика словно не замечала.
– Мы быстро, – заверила ее Танька и, не желая тратить время на разговоры, метнулась в комнату за крупой.
– Сестра? – Айвика была немногословна.
– Одноклассница. Вот встретились. – Илья собрался было изложить историю своих взаимоотношений с Егоровой, но соседка не удостоила его внимания. Вместо этого она повернулась к нему спиной, выдвинула ящик, достала жестяную банку с солью, сахарницу и выложила на стол рядом с плитой. Этого Айвике показалось недостаточно, и она вынула из холодильника банку с молоком, все так же молча.
– Спасибо, – поблагодарила ее влетевшая в кухню с пакетом овсянки Танька.
Айвика кивнула и, не проронив ни слова, исчезла.
– Хорошие у тебя соседи.
– Очень. – Илья плавился от счастья.
– Ну не совсем чтобы очень, – таинственно протянула Егорова, – но жить можно. Чуфырит тетенька-то? (Русецкий растерялся, откуда ему было знать, что Танька использует это слово вместо привычного «ворожит».) Сама знаю, что чуфырит. Чую. – Таньку нисколько не смутило молчание Рузвельта, методично помешивая кашу, она говорила так, будто знала все ответы на вопросы заранее. – Грязи много.
