– Спасибо тебе, Тань, – поблагодарил Егорову Рузвельт, невольно испытывая чувство вины за крамольные ночные мысли. Но ведь то было ночью, а сейчас – день. Другое дело. – Сама-то как?
– Как обычно, – пожала плечами Танька, а Илья понял – недоговаривает. – Я тебе тут приданое собрала. – Она выложила на кровать газетный сверток. – А то чего ни спросишь, ничего нет. Привык, видно, малым обходиться. Ложки тут, вилки, всякой кухонной утвари по мелочи.
– Да зачем мне? – изумился Рузвельт, уставившись на Егорову.
– А вот зачем! – скомандовала та, выдернула из рук Ильи банку, размотала полотенце и, отвернув крышку, подала товарищу тушеную картошку. – Нюхать будешь или есть? (Рузвельт сглотнул слюну). Видно, нюхать, – проворчала Танька и вытащила из свертка блестящую столовую ложку.
Пока Русецкий завтракал, Егорова занималась делом: отсчитывала свечи, обматывала газетой, наполняла водой тарелку, даже почитала кое-что, вытащив из стопки книг одну наугад.
– Интересно? – полюбопытствовал Илья, наблюдая за Танькой.
– Нет, – честно призналась та, немного смутившись.
Русецкому захотелось поддержать Егорову:
– Мне тоже неинтересно.
– Зачем тогда в доме держишь?
– А где же еще? – Ее ответ обескуражил Русецкого.
– В библиотеку отнеси, зачем квартиру захламлять? Оставь только нужные.
– А как узнать, нужная это книга или нет?
– Очень просто. – Егорова взяла из стопки еще одну, на этот раз увесистую, книгу, разместила между ладонями и закрыла глаза. Илья смотрел на нее, не отрываясь. – Вот эта нужная. Очень нужная, – закачала головой Танька, собираясь прочесть название, но не успела.
– Это Данте. – Рузвельт узнал свою книжку. – «Божественная комедия». Моя любимая.
– Ну ясно, – протянула Егорова. – Божественная же…
Илья улыбнулся.
Танька напомнила ему ребенка, старательно играющего во взрослого человека, способного по одному слову, даже слогу, определить суть вещей. А еще, он это понял, Егорова себя стеснялась, потому что чувствовала нехватку знаний и образования. Может быть, поэтому она и торопилась согласиться со всем, что предлагал Рузвельт, автоматически поднятый ею на пьедестал за количество прочитанных книг.
– Я стихи люблю, – зардевшись, неожиданно призналась Танька. – Только вот авторов никак не могу запомнить, а так… стихов много знаю.
– Ну, например?
– Ты прекрасная, нежная женщина,
Но бываешь сильнее мужчин.
Тот, кому ты судьбой обещана,
На всю жизнь для тебя один…
«Асадов», – безошибочно определил Рузвельт, но имени поэта не произнес, побоялся прервать Егорову, потому что читала Танька здо́рово, искренне и красиво, тщательно выговаривая слова, выдерживая нужные паузы. Очень скоро Илья увидел главное: она мастерски вкладывала в слова автора близкий себе смысл, поэтому текст звучал драматично и казался в разы совершеннее, чем был на самом деле.
Закончив читать, Егорова отвернулась к окну. Было видно, что она честно прожила описанные в стихотворении ситуации и сейчас набирается сил, чтобы перейти к обычной жизни.
– Тань, – неожиданно для себя самого признался Илья, – я вчера ночью практически тебя ненавидел. (Егорова резко развернулась.) Не хотел, чтобы ты сегодня приходила. А сейчас смотрю на тебя и думаю: как же хорошо, что ты пришла.
– Я бы, Илюх, может, и не пришла. – Слова давались ей с невероятным трудом. – Только раз начали, нужно закончить. По-другому нельзя, плохо будет.
Она знала, о чем говорила. Возвращаясь вчера домой, чуть не попала под машину. Шла словно с завязанными глазами. Спасибо, женщина за рукав дернула, остановила, а то бы и правда не пришла.
– Опять нахваталась? – с сожалением констатировал муж и ушел в комнату, избегая общения. Жизнь научила не лезть под горячую руку. – Ты же обещала! – напомнил он с укоризною, сто раз будучи правым. Предупреждали же – всякий новый раз может оказаться последним.
– Так надо, – со слезами выкрикнула Танька, почти уже пожалевшая о том, что ввязалась.
С таким случаем она столкнулась впервые, хотя о подселенцах, или, как их по-другому называют, фантомах, слышала много, даже пару раз с ними работала. Егорова пыталась читать об этом явлении, но всякий раз сдавалась: написано было мудрено, ей не по зубам. «Нет и не надо», – решила она тогда и выработала собственное понимание происходящего. Танька видела в подселенцах оболочки чужих душ, питавшихся энергией людей, чаще всего превосходящих их по уму и нравственным качествам.
Егорова часто размышляла о том, что заставляет людей обращаться к посредничеству фантомов, множить собственные оболочки, тем самым калеча чужие судьбы, отнимая жизни. В основном это была зависть, чаще всего неосознанная. Гораздо страшнее, если подселенец появлялся в результате серьезной работы профессионала, наделенного сверхъестественными способностями. И в Илье сидел именно такой. Впервые она увидела этого Другого в том самом сне, где Русецкий стоял на краю могилы, словно раздумывая – шагнуть или нет. А еще Танька знала, что создала этот фантом женщина. Поначалу Егорова даже заподозрила: возможно, Айвика. Но очень быстро поняла: нет, не она, сил маловато. Самое большое – на приворот чуфырит да от сглаза. Хотя не совсем, когда по коридору шла, видела, с чем люди к ней приходили. С разным – и с дурным, и с хорошим. Да и вообще квартира, где жил Илья, была грязной, ровно в ней убили кого или надругались. Одним словом – много боли. Много. Танька это чувствовала по-настоящему, всей кожей так, будто ее содрали, не дотронешься, – саднило, как по-живому.
– В последний раз, – пообещала утром Егорова мужу и даже попыталась что-то объяснить про детство, школу, про «Эм и Жэ…».
– Дура ты, Танюх, – покрутил пальцем у виска супруг, добавив: – Тебе вот кто поможет?
– Ты, – уверенно заявила Танька, хотя знала наверняка, что мужа переживет, вопрос: на сколько?
«Это уж как Бог даст», – в который раз успокоила себя Егорова, но на всякий случай попросила, чтоб ненамного.
– О чем думаешь? – окликнул ее Русецкий, давно расправившийся с тушеной картошкой и сидевший с пустой банкой в руках. Смотреть на Егорову было грустно: она словно стала еще меньше ростом, под глазами залегли тени, лицо превратилось в маленький кулачок. Только глаза поблескивали по-боевому, бесстрашно.
– Банку-то поставь. – Танькин тон изменился. – Поставь! Чего с пустой обниматься? Сейчас сустроим да еще тебя порадую.
– Чем? – пришла очередь удивляться Русецкому.
– А то сам не знаешь, – загадочно ухмыльнулась Егорова и приступила к делу, наказав Илье читать «Богородицу». Рузвельт в ответ вытаращил глаза и отказался: наизусть, мол, не знаю, так-то читал из любопытства, но чтобы знать, – нет.
– Тогда молись как можешь, – приказала Танька и начала.
