В этот раз сеанс оказался гораздо короче предыдущего. Но было уже не так волнительно, не так интересно: потрескивание свечей показалось мерным, не таким капризным, как вчера, захотелось спать, о чем Илья тут же не преминул сказать Таньке.
– Успеешь еще, – пообещала та, и Русецкий не узнал ее голос, из которого исчезла задорная хрипотца, глубина и сила.
– Что с тобой? – Илья стащил с головы газету и обмер: Егорова стояла перед ним с почерневшим лицом, шатаясь, как пьяная, из стороны в сторону, и судорожно сжимала тарелку с воткнутыми в воду свечами. – Тань, да ты что?
– Нормаль… – «но» она проглотила.
– Помочь тебе? – На фоне происходившего с Егоровой Русецкий почувствовал себя очень сильным.
– Себе научись помогать, – жестко отрезала Танька и побрела к подоконнику, где долго стояла, изучая восковой блин с обеих сторон. – Вот смотри. – Она подозвала Илью подойти поближе и ножом обвела вмятину, похожую на раскидистое дерево.
– Дерево? – рискнул предположить Рузвельт.
– Дерево-то дерево. Только какое? Смотри внимательно… Видишь? – Не дождавшись ответа, продолжила: – Одна сторона с листвой, а вторая…
– Сухая, – ахнул Илья. – И что это значит?
– А ты подумай… Похож человек на дерево? (Русецкий кивнул). А раз похож, то возьми и представь: ты – это дерево.
– Тогда меня надо полить, – пошутил Рузвельт.
– Тут лей не лей, – махнула рукой Егорова и упаковала остатки свечей вместе с восковым блином в газету. – Когда закончу, сожжешь.
Илья представил себе эту картину и воспротивился:
– Ты, Тань, как себе это представляешь?! В кастрюле, что ли?
– Зачем в кастрюле? На помойку вынесешь и сожжешь. Эка невидаль – костер из мусора. А тарелку разобьешь вдребезги.
– Ерунда какая-то, – пожал плечами Илья.
– Никакой ерунды, – жестко возразила Егорова. – Ерунда – это когда здоровый мужик вместо того, чтобы работать, в хлебном магазине целые дни простаивает, в «Господи, благослови» играет. А все остальное – не ерунда. Не ерунда, когда жизнь насмарку, зубов нет, работы нет, детей, жены…
– Вот ты меня и поучила, Тань, – вздохнул Русецкий. – Давай, не останавливайся, я привычный.
– Вот к чему ты привычный. – Рявкнув, Егорова вытащила из сумки пузырек из-под физраствора на четверть литра, заполненный похожей на чай жидкостью, и протянула Илье. – Ждешь, поди, не дождешься. Не так, что ли?
– Из твоих рук, Танька, даже яд – и то с удовольствием. – Поначалу Рузвельт пытался балагурить. – Кстати, а что там?
– Осина на спирту, – ворчливо пояснила Егорова. – Пей, не бойся, не отравишься. Наоборот, сосуды, того, прочистишь. Соображать станешь лучше.
– Ну смотри. – Русецкий все еще пытался красиво выглядеть, но скрыть подрагивание рук не получалось. Наверное, в такой ситуации нужно категорически отказываться от всего – от даров в том числе. Но соблазн выпить оказался столь силен, что Илья решил не обращать внимания на мелочи и сосредоточиться на главном. Причем это главное находилось у него в руках. – За здоровье! – провозгласил Русецкий и смело глотнул: настойка обожгла рот. – Крепка, однако, – задыхаясь, пробормотал он и поймал на себе странный взгляд Егоровой: смотрела она с какой-то злой жалостью. «Вчера было по-другому», – отметил про себя Илья и почувствовал, как его захлестывает раздражение. Но выгнать Таньку язык не поворачивался.
– Пойду я. – Егорова в очередной раз прочитала его мысли.
– Побудь еще, – промямлил Русецкий, сразу же почувствовав себя виноватым. – Можем чаю попить…
– Не-е-е… – помотала головой Танька. – Не можем: в горло не полезет. Давай одежу-то, – ввернула она по-старушечьи, и Илье показалось, что она от него что-то скрывает.
Подал куртку он – с готовностью, наверное, даже слишком быстро, можно было бы еще в любезность поиграть, но не стал: искренне хотел, чтобы гостья ушла, оставив его одного.
– Ты, Илюх, сегодня не выходи из дома. Не лучший день. Процесс пошел – самое время добрым людям вмешаться.
– Да я и не собирался, – поспешно заверил Егорову Рузвельт и распахнул дверь, собираясь проводить ее к выходу из квартиры.
– Дорогу знаю, – остановила его Танька на пороге и аккуратно притворила за собой дверь. Постояв пару секунд возле комнаты Русецкого, Егорова подняла руку и перекрестила вход, потом ушла не оглядываясь, но вместо того, чтобы выйти, отправилась на соседскую половину.
Айвика была дома. Увидев Таньку на пороге своей комнаты, нисколько не удивилась, жестом пригласила войти и подвинула стул. Егорова присела на краешек и, вытащив из сумки бутылку водки, поставила ее на стол со словами:
– Я вас очень прошу, не дайте ему сегодня выйти из дома. Он наверняка попытается это сделать, а вы упредите.
Если бы Илья это слышал, наверняка заметил бы, как изменилась Танькина речь. Из нее исчезли простота, пацанство, зато появились определенная церемонность и холодность.
– Ладна, – с акцентом выговорила Айвика и встала, чтобы проводить гостью.
– Почиститься тебе надо. – Егорова неожиданно перешла на «ты». – Отмолиться. Грязи много. Здесь… и здесь. – Она ткнула пальцем вниз – Айвика прикрыла живот ладонями и послушно кивнула. – Спасибо вам. – Танька вернулась к «вы». – Спасибо.
Последнее «спасибо» Егорова произнесла, когда уже вышла на улицу. Ночная буря привела за собой оттепель, унылую и лишенную солнца. Воздух, наполненный сыростью, казался плотным, отчего дышать было тяжело, но при этом по-своему радостно: не было угрозы для жизни. Танька несколько раз судорожно вдохнула и задрала голову вверх: серой плитой давило низкое небо. «Быстрей бы уже весна!» – взмолилась Егорова, пообещав себе, что, как только потеплеет, уедет на дачу, оборвав все связи с миром. «Только свои! – поклялась Танька, а потом, поняв, что под категорию «свои» подходят многие, сама себя исправила: – Только семья. Да и на всех меня не хватит. Маловато будет», – виновато выдохнула Егорова и подумала о муже: «Как он там? Да обыкновенно», – хотела было она ответить и вдруг застыла на месте: нет, не обыкновенно. Тревога клюнула ее в самое сердце, Егорова ускорила шаг. «Что-то не так, что-то не так», – бултыхалось у нее внутри, нагнетая панику. «Что-о-о?» – Танька остановилась, уговаривая саму себя: время – начало первого, муж – на работе, там безопасно, ничего не должно произойти. «Подавился! Порезался! Вышел покурить, машина сбила!» – варианты накладывались один на другой с такой скоростью, что Егорова даже не заметила, как свернула в противоположную от дома сторону и почти перешла на бег. «Стоп!» – громко скомандовала она себе и встала как вкопанная. Стояла так до тех пор, пока не оказалась помехой на пути недовольной старухи, грубо толкнувшей ее по праву старшей:
– Чё поперек дороги растележилась? Здесь люди ходют! (К «людям» Танька, видимо, не относилась.) Ничё не думают, никого не боятся, в церкву не ходят… – Похоже, старуха собиралась высказать все, что накипело. – А придут, так не по-христиански, голова не покрыта, стоят в портах…
