«В церкву», – царапнуло Егорову, и она мысленно поблагодарила старуху за подсказку. Следующая координата ее пути определилась максимально точно: Танька вышла на остановку, дождалась трамвая и поехала в храм.
В церкви было пусто, от одного кандила к другому переходили несколько свечниц. Егорова подошла к одной из них и спросила, может ли кто-нибудь принять у нее требы и продать свечи.
– Чё ж не может? Может, – еле слышно ответила свечница и, не оглядываясь, пошла к церковной лавке. – Заказывайте, – упредила она Егорову и протянула ей два листочка, обрамленных рамкой и помеченных сверху красным и черным распятиями. – О здравии, об упокоении, – напомнила она.
– И свечи, – попросила Танька.
– И свечи, – эхом отозвалась та, назвала сумму и, не дождавшись, пока прихожанка рассчитается, вновь подалась к кандилу, чтобы завершить очистку от восковых потеков.
Проводив свечницу взглядом, Егорова наконец-то сосредоточилась и записала на листочках нужные имена. «Мама», – подумала она в первую очередь и зажмурилась, пытаясь удержать слезы. Потом поняла, что бесполезно, что вошла в то редкое состояние, когда любая мысль звучит как откровение и заставляет сердце плавиться от печали. «Как же мне трудно, как трудно, Господи!» – всхлипнула Танька и зажала рот рукой: рыдание рвалось наружу. «Зачем? Вот зачем все это?» – билась в ее сознании мысль, лишавшая покоя, мешавшая сосредоточиться на главном, на том, ради чего приходят в храм, – на спасении и очищении души.
Егорова аккуратно положила листки об упокоении и здравии на прилавок и побрела по храму в поисках иконы Казанской Божией Матери. Пока искала, рассмотрела все иконы, внимательно прислушиваясь к внутренним ощущениям – возле некоторых замирало сердце, а потом обливало жаром. «Душа – в рай», – бормотала себе под нос Егорова, не задумываясь над тем, как выглядит со стороны. Храм на то и храм, чтобы говорить с Богом, не оглядываясь на людей.
Перед Казанской Танька замерла, почтительно поклонилась и хотела было прочитать молитву, но не смогла: ни одно слово не выговаривалось. Она судорожно начала вспоминать прежде неоднократно произнесенный текст, но тщетно – на нее спустилась неведомая ей ранее немота. Хотя нет, нечто подобное она уже испытывала во сне, в кошмарном сне, когда пытаешься закричать, а ничего не получается, только рот на разрыв в беззвучии и судорога бессилия по всему телу. В замешательстве Егорова попятилась, рискуя сбить напольный подсвечник, стоявший у соседней иконы.
– Стой, – бросилась к ней свечница и удержала кандило на месте. – Стой, что ты! – Голос ее вновь стал тишайшим. Танька посмотрела на нее как безумная. – Стой. – Та взяла Егорову за руку и встала рядом. – О Пресвятая Госпоже, Владычице Богородица! Со страхом, верою и любовию… Повторяй за мной! – прошептала свечница, не выпуская егоровской руки. (Танька затрясла головой.) – Со страхом, верою и любовию… – снова произнесла женщина и искоса бросила взгляд на онемевшую Егорову.
– Со страхом, – еле выдавила Танька и вновь замолчала.
– Верою, – подсказала свечница.
– Верою, – повторила за ней Танька.
– И… любовию…
– И любовию…
Егорова знала эту молитву с детства, вслед за матерью называла ее одной из самых сильных, а что теперь? Стояла, как парализованная, с величайшим трудом произнося хорошо известные строки. Потрясенная случившимся, Танька благодарно посматривала на свечницу, стараясь в точности копировать движение ее губ, руки, поднятой в крестном знамении.
– Свечку-то поставь, – прошептала ей на ухо свечница и сделала шаг назад. – Поставь, милая, не бойся!
От слова «милая» слезы хлынули из Танькиных глаз с новой силой.
– Поплачь, поплачь, – погладила ее по плечу свечница и поклонилась. – Прости, если что не так.
Егорова остолбенела.
– Да за что же?
– За все прости, – смиренно попросила свечница и тихо добавила: – А икона Илии Пророка – там. – Она указала рукой на соседний придел. – Помолись ему, милая, тревога-то и отхлынет, а сердце очистится.
«Илья!» – про себя ахнула Егорова, почувствовав, как моментально высохли слезы. «Все правильно!» – возликовала она и, преисполненная благодарности, бросилась к свечнице, но той и след простыл – Танька стояла в храме совершенно одна, только теперь ее одиночество не пугало, она была спокойна, потому что знала: ее путь верный, муж и дочери живы и здоровы, а Илья…
«А тут уж как Бог даст», – философски изрекла себе под нос Егорова и, бросив мелочь в медную церковную кружку, вышла из храма, полная сил и уверенности.
Примерно с такими же чувствами покинул свою комнату и Русецкий в поисках эликсира хорошего настроения, подпорченного Танькиным вмешательством в его личное пространство.
Он много думал сегодня, потому что встреча с Егоровой в который раз за эти три дня лишила его покоя. Но дело даже не в этом: Танька не просто разрушила привычное спокойствие, она отняла волю Ильи, втянув в какие-то мистические манипуляции чуть ли не с огнем и мечом, заставив сидеть дома, довольствоваться подачками. Даже попрошайничество в хлебном магазине казалось не таким унизительным, как помощь старого товарища. Причем добровольная. Пришла – принесла – накормила – напоила. И ничего взамен. Ну ладно – ему, а ей-то какая польза?!
Рузвельт, в сущности, никогда прежде не измерял отношения с людьми категорией выгоды. Не был расчетлив. Скорее он напоминал ребенка, инстинктивно чувствующего того, кто способен одаривать. Стоя в предбаннике хлебного магазина, Илья никогда не протягивал руки, не произносил ни одного жалобного слова. Довольствовался тем, что дадут. Для этого у него в ногах шапка и лежала. Одинаково радовался и булке, купленной сердобольной старушкой, и горстке мелочи. Мелочь, кстати, чаще всего бросали молодые люди, не глядя, как монетки в бездонный бассейн, не столько по зову сердца, сколько отдавая дань традиции, – нищим положено подавать! На лицах молодых людей Илья часто обнаруживал выражение брезгливости, которое для него служило знаком: дадут! Обязательно дадут, высыплют в его шапку горсть мелочи. Они, эти молодые, словно откупались от него. Почему? Может быть, потому, что у него на самом деле была высокая миссия – всем своим видом он подтверждал их полную состоятельность, благополучие и собственную никчемность. Полную. Особенно по сравнению с ними.
Танька не принадлежала ни к пожилым, ни к молодым, но она тоже подала ему милостыню, щедрую, обильную, то есть пожалела. А жалость – страшное чувство, страшное по скрытым в нем возможностям. Это наркотик, который опьяняет и требует повторения доза за дозой. Жалость утверждает неравенство, жалость дает власть. Но он, Илья, не даст Танькиной жалости власти над собой. И самой Таньке тоже не даст! Она не сможет контролировать каждый его шаг! Он сам себе хозяин!
«Вот так-то!» – бормотнул Рузвельт, взявшись за ручку входной двери, но не успел шагнуть за порог, как услышал за спиной «Иля!» с ударением на первый слог. Возле своей комнаты стояла Айвика. Как обычно молчаливая, она махнула ему рукой и скрылась.
