— Да, я буду в полушубке и в валенках. Только я никуда не побегу. Буду стоять и ждать, пока ты подойдешь, ты будешь в толстом теплом платке.
— Это смешно?
— Что?
— Что я буду в толстом платке?
— Очень смешно. В толстом платке, с огромной головой.
— Правда, Володя, это очень смешно, когда с огромной головой. А ты, значит, будешь стоять на одном месте?
— А зачем мне бежать?
— Действительно, зачем тебе бежать? Ну, все, Володя, — выдохнула она из себя воздух. — Иди, иди! Тебе еще нужно найти своих. Смотри, пиши мне. Иди.
— Лида…
Он быстро и сильно прижал ее к себе, поцеловал в солоноватые горячие губы. Это было все. — Она поняла и снова заплакала.
— Иди, — сказал он.
— Володя…
Она уходила с пригорка, и сильный ветер прижимал платье к ее ногам, она была в сапогах и в сером жакете, жакет был ей длинноват. «Я должен ее догнать, — подумал Владимир тупо, до рези в глазах всматриваясь в ворот ее серого жакета. — Ну, хорошо, я ведь ее совсем не знал до сих пор, да и потом все это ерунда теперь, кто кого знает, не знает, к черту пошлет, к сердцу прижмет. Ведь все равно мне оставаться. Оставаться. Зачем оставаться? Что это изменит? Какая из меня власть?»
«Власть остается на своих местах до отхода регулярных частей…»
Прошедшие два дня они эвакуировали старшеклассников своей филипповской школы, и эти два дня в ушах непрерывно стоял плач, женские причитания и паровозные гудки; и Скворцов и Лида падали с ног от усталости и очень сблизились в два дня.
А раньше он даже считал Лиду суховатой, и вот сейчас она уезжает, а он возвращается в Филипповку.
«Власть остается на своих местах до отхода регулярных частей…»
«Секретарь сельсовета… Ну и что? Это же не танк и не орудие. Да и какой он секретарь — Владимир Степанович Скворцов? Он — учитель, белобилетчик, и все потому, что его угораздило свалиться с ракиты еще мальчишкой…»
Лида так и не оглянулась, он шевельнул пальцами, пальцы были как деревянные. Он еще постоял и пошел обратно, загребая носками сапог сухую пыль. Получасом позже он был уже далеко в поле, пошел прямиком и за поворотом на Филипповку сразу же оказался в огромном стаде коров, куда он ни глядел — волнистая рябь пегих, белых, бурых, черных спин, рога, хвосты, уши, опавшие бока, рев и сап. Коровы жались друг к другу, обходя его стороной, поднимая густую пыль, вместе со стадом на него надвинулось душное горячее марево, лицо и грудь сразу взмокли.
— Дела, поглядишь… — пробормотал он, растерянно оглядываясь, отыскивая, в какую сторону выбраться. — Откуда их нанесло?
Он угрожающе махнул рукой, закричал на тупорогую бычью морду, лезшую прямо на него, и встревоженно поднял голову: в густом реве стада он услышал далекий, прерывистый гул самолетов. За пылью ничего не было видно, мимо него верхом на корове проехал сухонький старичок с длинной трубкой в зубах, — Владимир протер глаза, изумленно поглядел ему вслед. Гул накрыл неожиданно, и Владимир бросился в сторону от дороги в поле, упал ничком под первый крестец и сжал голову руками — он еще не мог привыкнуть к дикому реву неба. Это длилось всего несколько секунд. Он поднял голову. Самолеты шли низко, по полю мчались их огромные тени, один из них черно мелькнул по солнцу, и сразу же стали рваться бомбы. Они рвались в самой середине стада, с раздирающим уши грохотом. Коровы, высоко задирая головы, мчались по полю, а самолеты уже заходили опять, и опять рвались бомбы, и коротко стучали пулеметы, и потом уши у Владимира словно заткнуло плотной сухой пробкой, и он подумал о Лиде, перед ним мелькнул ее серый жакет. Он, пошатываясь, встал и никак не мог понять, что вокруг происходит и где он, и долго мотал головой, стараясь освободиться от непривычной давящей тишины в ушах. «Фу, черт!» — выругался он, когда из ушей словно потекла тяжелая тишина и опять донесся рев, грохот и треск. Он оторопело попятился: прямо на него скачками неслась красная, с рогами вразлет, корова. Корова вкопанно, с маху остановилась перед ним, шумно пахнула ему в лицо горячим воздухом и метнулась дальше, отставив хвост. Он оглянулся и увидел сухого старика, с трубкой в зубах, которого видел совсем недавно верхом на корове. Старик сидел, опершись о землю обеими руками.
Владимир наклонился к нему, молча разглядывая его мягкие кожаные сапоги, матерчатые штаны на тонких старческих ляжках, вздрагивающие темные щеки, низкий лоб и маленькие, еще бессмысленные глаза. И обкуренную трубку в зубах.
Владимир сел на колкое жнивье и засмеялся, неловко закидывая голову назад. Трубка в зубах у маленького старика зашевелилась, он поднял руку, взял трубку, поморгал и спросил:
— Ты чего?
Новый приступ смеха заставил старика заерзать:
— Тю-тю! Ты чего, родимчик схватил? Холера ты, холера! — ругался старик, оглядываясь по сторонам и ища глазами. За спиной у него болтался холщовый мешок с большим, перегнутым вдвое хохолком. — Зорька! Зорька! Зорька! Ах, чтоб тебя заненастило!
— Ты кого зовешь? — спросил Владимир, и старик на минуту умолк, посмотрел на Владимира и зло сплюнул:
— А тебе что? Ее, проклятую, на чем я теперь поеду? У меня ноги порченые, двух верст не ушагаю. Зорька! Зорька! Зорька! Ах, дура-корова, сколько с ней мучился, пока приспособил! — Он, кряхтя, поднялся.
— Вы откуда, отец?
— Гомельщане, переверни тебя в три погибели! — Старик покосился на небо. — Силен, вражья душа! Как ястреб на курочку — хап, хап! Месяц целый долбит и долбит, мы туды, и он туды, мы сюды, и он сюды.
Старик шагнул к Владимиру, остановился над ним.
— Так-то нас учить, милый. Он долбит, а ты сидишь ржешь. Дурак, чего ржешь жеребцом?
— Я?
— То оно и есть — ты. — Старик рассерженно обдернул на себе рубаху.
— Так на корове…
Старик отвернулся, он не желал больше терять времени, сунул в зубы трубку и вприпрыжку кинулся, куда-то в сторону.
Солнце садилось, и над полями и дорогами начинало гаснуть небо, из оврагов и канав сочились легкие сумерки, и оттуда, где была станция, донесся короткий гудок паровоза.
2
— Ну, что, проводил? Все в порядке?
— Не знаю. Ночью должны отправить. Чего мы-то сидим?
— Армия пойдет, и мы пойдем.
— А успеем?
— Народ не бросишь, Владимир Степанович. Вот и мне пришлось на старости лет в начальстве походить.
— Вчера Киевским шляхом всю ночь войска шли.
— У нас беженцы опять. Все село забито, хоть разорвись, — детишек кое-как разместили, взрослые во дворах, в сараях.
— Пока ночи теплые, ничего.
На завалинке у избы Егора Ивановича Родина сухо, кусты сирени совсем закрыли окна. В той стороне, откуда должна была взойти луна, небо засветилось, и тень от избы взгорбилась далеко на дороге. Безветренно, запах дыма тянет со всех концов — беженцы варят похлебку, устали за долгий тяжелый день, голодные ребятишки никак не могут угомониться.
