Адольф Грюнтер, глубоко затянувшись, дохнул ей дымом в лицо, и она вспыхнула:
— Вы — нахал! Оставьте меня!
Грюнтер пошел вслед за нею, сразу трезвея и чувствуя кобуру пистолета. В сквере росли старые редкие пирамидальные тополя, каштаны, липы; он глядел на узкие плечи девушки, и она, уверенная, что он не отстанет и будет идти, не оглядывалась. Она остановилась у затейливой, старинной работы, чугунной решетки, местами разбитой. За рекой торчали крыши какого-то большого села в садах: ветер с реки шел мягкими, теплыми волнами, неся запахи согретой земли и воды.
— Я к вам от Карла из Санкт-Боллена, Грюнтер.
— Из Швейцарии?
— Конечно. Меня просили передать вам письмо, но беда, я его потеряла.
Девушка повернулась к реке спиной; Грюнтер не изменился в лице, только сразу отяжелели ноги, он их чуть расставил для устойчивости.
— Вот как, — сказал Грюнтер. — Очень хорошо, что Карл вспомнил обо мне. Жаль вот письма. Карл о вас тоже писал, я представлял вас много старше.
— Благодарю. Еще меня просили передать: помощь, о которой шла речь, может понадобиться в ближайшие дни. Постарайтесь не задерживаться в госпитале. Когда вернетесь в часть, вам дадут подробные инструкции.
Девушка забавно говорила по-немецки, не выговаривая окончаний, Грюнтер не выдержал и засмеялся:
— Не боится ли Карл из Санкт-Боллена, посылая письмо с вами? — спросил он. — Ваше безупречное произношение…
— Это не относится к делу, — резко оборвала девушка.
— А если у меня изменились убеждения? — сказал он больше для того, чтобы продолжить разговор и задержать ее подольше — девушка его заинтересовала.
Она была не из глупых и, подняв глаза, улыбнулась, он поразился детской прозрачности ее глаз.
— Следующий раз, если хотите, поговорим о ваших убеждениях, Грюнтер, а сегодня очень спешу. Мой аусвайс просрочен.
— Со мной вы можете считать себя в полной безопасности, фрейлейн.
Она снова подняла на него глаза, на этот раз без улыбки, и Грюнтер понял: свалял дурака, она сейчас протянет руку и попрощается.
Он привык сам определять границы своих отношений с женщинами, потому чувствовал себя задетым.
— Ступайте, фрейлейн, я пошутил, — небрежно кивнул он ей на прощанье. — И тренируйтесь в произношении.
Грюнтер глядел, как уходила девушка, строгая и высокая в своем тщательно отутюженном опрятном дешевом костюмчике и серенькой шляпке, надетой прямо, без всякой тени кокетства. Вероятно, хорошая строгая девушка; он отвинтил флягу и сделал крупный глоток. И коньяк очень хорош, он давно такого не пробовал. Вот настоящая цена простого золотого кольца, оно досталось ему…
Впрочем, кому какое дело, как оно досталось, совсем ни к чему думать сейчас об этом. О нем вспомнили, и ладно, через два с лишним года отыскали, и он сейчас бы дорого дал, чтобы узнать, как им удалось.
Вот тебе участь разведчика: он даже не может поговорить как следует с понравившимся человеком; ведь у него, немца, почти непреодолимая тяга к жизни этого народа, с которым его намертво связала судьба. Стены, окна, балконы — а что за стенами? Мир, которого он совершенно не знает, а ведь загляни он в него, станет значительно легче, а сделать этого нельзя.
В середине чистое небо с одной стороны, на юге, все в неподвижных облаках, слишком белых, ослепительно-белых; на западе облаков меньше, и под ними больно сияло маленькое, горячее солнце. Несмотря на близость вечера, солнце палило, Грюнтер повернулся к нему лицом и сразу услышал колокольный звон. Он зажмурился; вспомнил о времени, начинался воскресный вечер, и сквозь кожу пекло солнце, русское солнце, и откуда-то с неба падал редкий, торжественный звон.
31
Еще перед рождеством местное духовенство через бургомистра вошло к Зольдингу с прошением разрешить в городе православные богослужения, и Зольдинг, подумав и запросив нужные инстанции, дал разрешение открыть в городе три православных церкви, да еще в одной разрешил повесить колокола: большой и набор мелких — для веселого малинового звона в праздники. О возобновлении церковных служб пространно расписала газета «Свободный голос», а ведомство Геббельса по такому поводу организовало несколько передач по радио на Советский Союз, на Англию и приняло меры, чтобы новость попала в американские газеты. Отпечатанные миллионными тиражами листовки о «восстановлении религиозных свобод» немецкими властями разбросали далеко в советском тылу; Зольдинг, хорошо информированный о резонансе, только усмехался иронически — это была его единственная крупная удача в большой политике.
В тот же самый воскресный вечер, когда Адольф Грюнтер стоял и слушал колокольный перезвон, плывший над городом, у полковника Зольдинга был приступ тоски; вначале он хотел поехать в офицерское казино, потом передумал: он уже знал по опыту, бильярд не поможет, и коньяк тоже. Он все время жил в жестких рамках инструкций, его неотступно (по крайней мере, последние месяцы) преследовала мысль, что он не делает самого важного и нужного; эшелоны, госпитали, приходившие на отдых части, военные коммуникации, склады и прочее — все это смертельно надоело ему, и поэтому он охотно занимался, если представлялась возможность, операциями против партизан; в нем подсознательно, цепко жила мысль о своем загубленном незаурядном таланте военного мыслителя, это подтачивало его изнутри и отравляло даже сносные минуты тыловой жизни.
Уже под вечер он вызвал машину и двух солдат и поехал по городу. Он приказал ехать помедленнее; миновав неуклюжее приземистое здание бывшего государственного банка, до революции еще царского казначейства, а теперь — ржанской полиции, Зольдинг вспомнил приглашение штурмбанфюрера Герхарда Уриха поужинать сегодня вместе, но к черту! Урих не умеет пить, и потом — неинтересный человек, на войне, понятное дело, убивают, но к чему об этом так много и подробно говорить?
В одном месте Зольдинг увидел тоненькую девичью фигурку; он откинулся на сиденье, давно он не был среди женщин.
— Стой! — сказал он внезапно, и шофер, резко притормозив, испуганно оглянулся, полковник не любил неожиданностей.
Он остановил машину напротив трехглавой церкви святого Петра, здесь шла вечерняя служба, и из раскрытых церковных врат слышалось негромкое стройное пение. В двери то и дело проскальзывали старушки в темных толстых платках, некоторые с детьми. Зольдинг отвернул обшлаг мундира, до комендантского часа оставалось ровно полтора часа. Чужой и все-таки непонятный мир, чужая жизнь; Зольдинг помедлил и в сопровождении двух солдат вошел в церковь, в духоту, полную старух, нищих и калек. Переход от яркого солнечного света к душному полумраку вызвал тягостное ощущение скованности: подождав, пока глаза привыкнут, Зольдинг снял фуражку. За спиной как приклеенные торчали два солдата с автоматами, он хотел отослать их в машину, раздумал и стал рассматривать священника в тусклой парчовой ризе, с черной бородой и длинной лысиной со лба. Редко горели тонкие, от недоброкачественных примесей в воск чадящие свечи, из-под самого потолка почти вертикально падали отвесные столбы света, Зольдинг поднял голову и увидел во весь сферический купол раскинувшего руки бога, в облаках и молниях, в трепетном окружении святых и ангелов. Он перевел глаза на настенные росписи и сразу уловил непривычное взгляду непокорство тел, что-то более одержимое и фанатическое, чем он привык видеть в костелах.
