— Да хорошо, почему ты спрашиваешь? Стыдно ведь.
— Почему? — удивлялся он, и она думала, как он груб, нечуток и эгоистичен: и отец и другие замечали, что она все худеет, становится раздражительнее, мрачнее. Все в отряде знали, что они живут, теперь и отец знал, и Трофимов, и никто не осуждал их, хотя Рогову и завидовали, все называли Николая ее мужем, а отец как-то сказал о партизанской свадьбе, если чуть-чуть отпустит. И она все это поддерживала, а что ей оставалось делать? Одна из шести женщин на несколько сот здоровых, молодых мужчин, ей приходилось их, раненых и больных, обмывать и перебинтовывать, она их жалела, теперь уже по Николаю знала, как им трудно приходится без женщин, и уважала за сдержанность, с нею они ничего себе не позволяли, кроме шуток, правда заставлявших ее краснеть и отмахиваться. С ними нужно было поставить себя на определенное место, и она сделала это, и никогда не боялась; она знала, в ее отсутствие раненые безобразно шутят и рассказывают похабные истории. И правда, к ней никто не приставал, она же относилась ко всем одинаково ровно и внимательно, хотя были люди, которых она выделяла, например, белесого Вальку Шумилова, умного и очень вежливого командира третьей роты. Он никогда ее не тяготил, хотя попадался навстречу достаточно часто, она не придавала этому значения и разговаривала с ним охотнее и откровеннее, чем с другими, а позавчера, когда ушел Николай, она, отойдя на минутку от палаток с ранеными, чтобы отдохнуть немного от их стонов, сразу увидела Шумилова, точно он ее ждал, и это впервые бросилось ей в глаза.
— Здравствуй, Вера, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу. Расстегнутый ворот рубахи был чист — она сразу обратила на это внимание, у него была крепкая широкая шея.
— Здравствуй, Валя. Голова кружится, надышалась эфиром…
Она подняла глаза и увидела, что он сейчас скажет то, после чего им неловко станет обоим и нельзя будет вот так встречаться и дружески разговаривать.
— Не надо, ради бога, не надо, — опередила она его, и у него напряглись скулы.
— Ты же его не любишь…
— Перестань, откуда ты это взял. Я люблю его и всегда буду любить, слышишь, никто тебя не просил соваться.
— Ты его не любишь, — повторил он угрюмо, туго натягивая ремень автомата, висевшего у него на шее. — Ладно, хватит, я ничего тебе не скажу. А я бы тебе много сказал, слышишь, много…
Она отвернулась и побежала к палаткам и знала, что он глядит ей вслед, глядит неотрывно, жадно, нет, нет, она не хотела этого, с нее достаточно одного, и вообще ей никого не надо. Это в конце концов оскорбительно.
На следующий день над лесами прошла гроза, дождь пробивал шалаши и палатки, тропинки превратились в ручьи. С утра несколько групп, получив задание, ушли на диверсии, и Шумилов ушел куда-то очень далеко, чуть ли не за двести километров лесами, по особому заданию Кузина в Белоруссию, но все это еще до грозы. Трофимов сидел в штабной землянке с Глушовым; перед ними, мотая руками, ходил начпродхоз отряда Почиван, в последнее время здорово переменившийся; даже Глушов как-то изумился этой перемене в бессменном начальнике милиции Поддубенского района.
— Война, война, — говорил сейчас Почиван, — ну при чем здесь война? Простояли на этом месте почти год, простоим, даст бог, и до конца.
— Именно «даст бог». А если не даст?
— Ладно, Михаил Савельевич, я предлагаю вскопать поляны и засадить их картошкой, помяните мое слово, летом немцы за нас серьезно возьмутся. Носа не покажешь. А тут, глядишь, все-таки какая-никакая продовольственная база.
— Почиван, ты серьезно?
— Серьезно, комиссар, куда еще серьезнее.
— А семена, а лопаты? Да и людей отвлекать от основного дела — нет, нет, не годится.
— А вы как думаете, товарищ командир? — обратился Почиван к Трофимову.
— Ну, Почиван! — отозвался тот весело. — Да ты в себе знаешь какие способности задавил? Быть тебе у Глушова после войны председателем самого передового колхоза. А? Ладно, шучу.
— По-моему, недельку можно было бы поковыряться, — согласился Глушов. — Где ты ее, эту картошку, на семя-то возьмешь?
— Уж мое дело, достану. И огурцов достану, — сказал Почиван, — и помидоров! Вы себе воюйте, а мне роту дайте — все будет! А потом сами спасибо скажете. Я уже поляну присмотрел, гектаров на десять. Землю копнул — черника, пальцы оближешь.
В это время в землянку и скатился один из партизан, и уже по его белому, как мел, лицу все поняли, что случилось что-то страшное, и Трофимов рванул со стены автомат.
— Немцы! Окружают! Немцы, товарищ командир, немцы!
— Молчать! — неожиданно заорал Трофимов, выбегая из землянки.
Но уже по всему лагерю рвались гранаты и стоял треск автоматов, мелькали зеленые пилотки и мундиры, и из санитарных палаток расползались раненые в белых повязках, и ржали кони, и кто-то в кого-то стрелял, не видя, не целясь, и ничего нельзя было понять. «Вот тебе и огурчики-помидорчики», — нелепо подумал Трофимов, бросаясь плашмя на землю, потому что краем глаза он успел ухватить вскинутый в него автомат, и, падая, успел дать короткую ответную очередь, как-то неловко из-под левой руки, и уже твердо зная, что попал, и уже больше не обращая внимания в ту сторону. «Ах ты, гад!» — сказал он зло, потому что в это время на него налетел другой немец, молодой и рослый, напряженно оскалив зубы, он бежал так быстро, что не смог остановиться, запнулся и перелетел через Трофимова, шлепнувшись о землю, и Трофимов сразу вертанулся в его сторону, животом по земле, и секундой раньше успел передвинуть автомат, и в ту секунду, когда глаза немца глянули ему в глаза и когда немец подволакивал автомат, Трофимов повторил еще «Ах ты, гад!», и немец еще раньше, чем Трофимов выстрелил, понял, что это конец, и закричал, и Трофимов выстрелил прямо в кричащие глаза. «Ах вы, суки! — повторял он бессмысленно. — Ах вы, суки!»
Не поворачивая головы и ловя на ствол автомата зеленые безликие фигуры, перебегавшие от дерева к дереву, Трофимов знал, что сзади у него уже есть кто-то свой, и кожей почувствовал, что это Павла. Коротко оглянувшись, увидев Павлу, стрелявшую из автомата, с каменным затвердевшим лицом, не удивился. Два десятка человек из роты Валентина Шумилова с тягучим ревом и матюгами, метнув несколько гранат, бросились прямо в их разрывы, и, кажется, с десяток человек проскочило, но через несколько минут по яростному разнобою человеческих голосов и автоматной хлестне Трофимов понял, что люди из роты Валентина Шумилова напоролись на вторую цепь окружения, и у него впервые мелькнула пронизывающая, дикая мысль, что отряд погиб, и самое главное, все это нелепо, неразумно, не укладывается в сознание. Этого не могло быть, и это случилось. Как оказались немцы здесь, в глубине, и ни одна линия постов не дала знать, а ведь их четыре? Трофимов подумал о воздушном десанте, но и за воздухом следили, и потом, это вообще было невозможно — выбросить с воздуха такое большое количество солдат незаметно, леса и подступы к ним, особенно со стороны Ржанска, находились под постоянным наблюдением, ведь такую карательную экспедицию нельзя подготовить незаметно — в городе тоже были свои, в самых неожиданных для немцев местах, и потом Трофимов понял, что нужно заставить себя перестать думать обо всем и сосредоточиться только на происходящем сейчас на базе, и нужно успеть хоть что-нибудь сделать. Вокруг него уже собралось человек тридцать, и он все время чувствовал присутствие Павлы, но их забрасывали гранатами, и Трофимов стал ждать того момента, когда можно будет прорваться. «Продержаться — суметь продержаться до темноты, — думал Трофимов, — оставшиеся в живых люди должны хоть немного прийти в себя и собраться в одно место». Трофимов надеялся лишь на лес, на мотоцикле не поедешь, все зависит от быстроты собственных ног, немцев много, но все равно через три-четыре часа ночь, только продержаться.
