— Мне чего об этом думать? Придем, спросят, расскажешь.
Мудрая позиция. Такую не объедешь. Как он мог знать, что я здесь пойду?!
— А у меня большая радость, Зенон.
Молчит.
— Я ведь не просто так бегал на Тройной, а после уж во Дворец.
Молчит, но заинтересовался точно.
— Мать свою я нашел, представляешь?
Он ничего не сказал, но в его молчании отчетливо послышалось: что-что?
— Чего непонятного? Во Дворце живет мать моя родная.
Свои прямые обязанности разведчик Зенон выполнять не перестал, но я теперь точно знал: частично он уже сбит с толку. Только зачем это надо? И противно вдруг стало. Я, как самый поганый блатной, пытаюсь разыгрывать мамочкину карту, взять на слезу парня, на душевный трепет. Вот, Елизавета Андреевна, едва обрел я родную душу и тут же пускаю в поганый оборот — да, собственно, ради чего? Задавить мне, что ли, этого мелкого Порхневича, пока никто не видит! Для моих дел лучше явиться к штабу не под конвоем. Но парень-то хороший.
Макарка!
Снимая все эти кружения мыслительные, появился товарищ мой и кинулся обниматься.
— Ты что, Макарка?
— Соскучился.
Злой глаз на Зенона.
— Они говорят — ты убежал.
— Вот он я, Макарка, наоборот, прибежал.
Среди стволов впереди замелькало: палатки, шалаши, люди.
— Стой! — приказал Зенон.
— Все в штабе, — сказал Макарка. Ему положено все знать, вот он все и знает.
Я почувствовал, как мой конвоир снимает у меня с плеча мой «шмайссер». Да бог с тобой, бери, конечно.
— Макарка, — это он моему лучшему другу, — побежи сказать там: я его привел.
Смотри-ка, ничего никто не знает здесь про мое письмо, а отношение ко мне такое, будто знают.
Что там происходит в штабном шалаше, я легко могу себе представить. Дилемма у них, и Витольд на пальцах объясняет тем, кто уже все понял или еще недопонимает, в чем она.
Макарка обернулся мигом:
— Велели вести.
Собственно, не шалаш, а навес, только частично, с боков, прикрытый брезентовыми простынями. Подходи кто хочешь, слушай; правда, взводам дан приказ быть по краям позиции, выполняют. А Макарка прокрался, залез на дубок, затаился на нижней ветке.
Я сразу понял свою огромную удачу: Витольд и Бобрин сидели на разных краях стола, так выражалась, видимо, существующая меж ними оппозиция. Ближе к отцу-командиру прочие Порхневичи — Тарас, Михась, Анатоль, сын Доната Яська. На другой половине, рядом с Бобриным и Шукетем, — Копытко, Буткевич, Рамазан. И я подумал: это удобно. Именно таким словом — удобно. Сам себе пока не расшифровывая, что подразумевается под этим мирным вполне словом.
Меня ввели в тот, видимо, момент, когда Витольд Ромуальдович излагал суть ситуации. Он посмотрел на меня с какой-то скукой, я ждал от него более жаркого отношения. Я себе понавыдумывал, что он видит во мне какую-то загадочную и опасную личность, а тут скука.
И это тоже было — удобно.
Или, наоборот, опасно. Сейчас мигнет: отвести за те сосны и шлепнуть!
Быстрый допрос.
Нет, он получится, господа вельможные Порхневичи, неожиданно для всех вас чуть длиннее, чем могло предвкушаться.
Может, меня бы и не расстреляли, но я не хотел испытывать судьбу.
— Что? — спросил Витольд, и все вместе вперились в меня взглядами, когда я в ответ на вопрос «куда это и к кому бегал во Дворец?» сразу врубил им про расстрелянных парашютистов, про майорскую форму, про поляков, которые подвернулись им под ноги и расстреляли делегацию.
Повалил обмен мнениями.
Можно было понять, что в отряде была информация о десанте, и даже о полномочиях его. Догадывались, что командовать Витольду после этого будет сложнее.
Такие, как Копытко и Бобрин, а особенно Шукеть, расстроились — им хотелось уже под твердую, однозначную руку.
— Поскольку полномочия десанта и этого майора нам неизвестны, — неожиданно громко сказал Витольд, силою перекрывая ропот разговоров, — будем действовать, как подсказывает нам ситуация. Где Антоник?
— Еще не вернулся, — доложил Зенон, — Якусик докладает, немцы чинят мост, потонул в реке один броневик.
— Потонул? — удивился Тарас и другие вместе с ним.
Зенон чиркнул себя ладонью по голенищу, показывая, что только гусеницы и колеса.
— Повторяю, что уже говорил: отряд делить нет никакого смысла. Если Рамазана отправить на Гибуличи, то смысла нет с одним взводом, и все равно все минометы придется отдать. И это все равно что…
Рамазан решительно подвигал широкой нижней челюстью и нахмурил брови: его это задевало; но и возражать он не мог: с одним взводом на станции делать нечего.
— А ежели весь отряд… — Витольд понизил голос. И все понимали, что он хочет сказать: в гражданском лагере одни трупы.
— Извиняюсь, — сказал я.
Витольд опять посмотрел на меня со все той же скукой: что же с тобой, подозрительным таким, делать? Каждый человек сейчас на счету, и доверия к тебе никакого. Под арест — опять-таки каждый человек на счету.
Я молча достал из-за пазухи обгорелый конверт и положил перед Бобриным. Начальник штаба сидел с очень плохим видом, ему в брюхе, видимо, было нудно. Логика рассуждений командира приводила неизбежно к тому, чтобы нарушить приказ бригады, а за это — трибунал.
Появление письма обрезало все разговоры. Новый взгляд, брошенный на меня Витольдом, был без скуки. Я, глядя ему точно в глаза, сообщил:
— По приказу товарища майора в руки начальника штаба.
Они, родные, и не представляли, чтобы тут могло быть нечто, что неподвластно пану командиру. Даже сам Бобрин удивился. Он готов был уже и отказаться от персонального права на письмо ради сохранения единства руководства, но Шукеть подпихнул его под локоть — не дури, читай!
Бобрин почему-то покосился на меня. Нет, я всего лишь доставил. В сторону Витольда не глядел, боясь явно, что как-нибудь не сдюжит невольного противостояния.
Достал неуверенными пальцами из горелого конверта лист в полной бюрократической сохранности. Развернул.
Шукеть что-то прошипел, нехорошо стрельнув взглядом в Витольда. Господи, у меня в союзниках эта шершавая ящерица!
Командир все понял, он начал подниматься, чтобы как-то вмешаться в развитие ситуации.
Глава двадцать третья
Облава!
Сразу в три свистка ударили на том конце базара. Он, как и гродненский, располагался недалеко от вокзала, на широком вытоптанном месте: с одной стороны — рельсы, с другой — как лучи от восходящего солнца, расходятся несколько кривых репейниковых переулков. От свистков и немецких лающих команд народ взбурлил, каждый кинулся сразу в три стороны, одновременно хватая самое ценное с воза, своего или чужого, бабы заголосили, мужики заматерились — словом, хаос.
