— Порх… — и заперхал. Господи! Прочитал про себя, озвучил. Не может быть! Стрельнул глазами в бойца, тот ждал очередного имени. Младший лейтенант откинулся на спинку, пару секунд посидел с закрытыми глазами, вроде как устал. Потом снова наклонился над списком в надежде, что верхняя фамилия испарится. Но нет, делать было нечего.
— Порхневич.
Боец мигнул, поставил винтовку прикладом на носок сапога и наклонился вперед.
— Не понял?
— Не понял.
— Порхневича сюда. Иди.
У двери боец оглянулся. Взгляд офицера толкал его: иди!
Брата Василь узнал сразу, несмотря на то что прошло больше четырех лет и Веник сильно, очень даже сильно изменился. Выглядел еще и старше своих лет. В кургузом пиджачке с выгрызенным локтем, в ботинках без шнурков, с торчащей длинной, бледной шеей, на которой голова с сумасшедшими глазами. В них то ли веселый ужас, то ли нервная радость.
— Здравствуй, братка!
Василь чувствовал взгляд бойца — очень-очень заинтересованный. Под этим взглядом не очень-то разгуляешься.
— Ты не думай, на мне крови нет.
Младший лейтенант поморщился. Так говорили все, и про всех он точно чувствовал: врут. Теперь так говорит брат. Родной брат Вениамин.
— Я был в белорусской Самообороне, нам оружия вообще не давали.
Чтобы что-нибудь сделать, Василь поставил галочку против своей фамилии в списке.
— Ты, я вижу, офицер. Поздравляю. И ордена…
Но спросить что-то надо.
— Что ты знаешь про наших?
Веник виновато поморщился:
— Я ж с ними не был, я ж в Гродно был, а потом в лагере. В концлагере. Я в концлагере был, Василь, в Голынке.
Внутри у офицера что-то дернулось, надежда на привязи.
— В концлагере?
— Да, да, полгода почти. Чуть не сдох.
— А как…
— В Самооборону — это случай, ты что думаешь, не-ет. Там и оружия не предусмотрено, нам не давали. Прокламации, Беларусь независимая.
— Что это такое?
Веник набрал воздуха в грудь. Василь поднял карандаш — этого только не хватало.
— Узник, значит.
— Узник, узник, полгода. Это концлагерь, хоть и маленький.
— Иди. Уведи его.
Вениамин как-то вдруг померк.
— Братка, я правда, братка, я ничего, я так…
Выйти у него не получилось, внутрь, отпихнув тень в пиджаке, ворвался капитан Потехин с двумя черными большими бутылками в руках:
— Васи-иль!
— Что? — строго спросил младший лейтенант.
— Всё! — крикнул капитан. — Понимаешь, всё!!! Совсем всё!!!
Он грохнул бутылки на стол и стал ручкой пистолета сколачивать сургуч с горлышка одной из них.
— Старинное, я попа здешнего пугнул, вытащил откуда-то.
— Победа? — тихо, почти шепотом, спросил Василь.
Капитан вонзил в пробку острие ножа и одним ловким движением выковырнул ее. Протянул бутылку Василю:
— На. Чего ты, победа! Да что у тебя за рожа?!
Василь Порхневич смотрел на него болезненно сузившимися глазами.
— Брат у меня погиб.
Потехин сбился ненадолго:
— Брат? Ну, это… Все равно выпей.
2
9 мая 1985 года.
Яркий, немного ветреный день, деревья все в зелени, начинает цвести вишня, и вовсю цветет сирень. Выкрашенные желтой краской строения теряются в духовитых зарослях. Праздничная обстановка, детишки в белых рубашечках, новых сандалиях и с красными шариками в руках. Они перебегают с места на место, толкаются и смеются.
На обширной площадке между главным зданием, купол которого частью поднимается даже над самыми высокими деревьями, между широко разбросанными одноэтажными, выгнутыми, как клешни краба, флигелями установлена деревянная трибуна, на ней помещается стол, на столе микрофон и графин со стаканом. Перед трибуной восемь или десять рядов невысоких скамеек без спинок на вкопанных в землю столбиках.
Уже понятно: на трибуне будет сидеть власть, на скамейках — разного рода народ, в основном юный. Во Дворце с некоторых пор квартирует школа-интернат, в одном флигеле детишки нормальные, в другом — с особенностями психического развития. Но они тоже сегодня в белых рубашечках, те, что пионерского возраста, — в пионерских галстуках.
Над входом в главное здание прибит новый алюминиевый громкоговоритель, из него льется музыка, соответствующая моменту: «Землянка наша в три наката, сосна сгоревшая над ней…»
По воздуху вместе с музыкой плывет запах какао из неизвестно где расположенной кухни. Скорее всего, в той же пристройке, где она была во времена графов Турчаниновых и немецкого госпиталя.
Дети начинают нешуточно носиться, лопается несколько шаров, вызывая совершенно естественный хохот.
Взрослых вроде как и не видно. Но вот они начинают появляться с сосредоточенным видом из дверей главного здания, где по случаю большого праздника открыты обе створки. Поправляют галстуки, манжеты…
Громкоговоритель на время глотает звук, потом, побулькав, мощно и широко начинает песню, более всего подходящую к моменту, — «День Победы».
Педагоги решительно рассаживают детишек в «зале» перед трибуной. Детишек много, и совладать с их жужжащей массой непросто, но у местных работников есть соответствующий опыт.
На трибуну осторожно по свежесколоченной лестнице поднимаются сначала товарищ директор — Андрей Иванович Тикота, потом, медленно, один из почетных гостей, очень старый и худой человек — Иван Николаевич Шукеть. За ним председатель райисполкома — крепкий мужчина с толстой шеей, не помещающейся в вороте рубахи, с мощной, с проседью гривой, решительно зачесанной назад, Макар Петрович Ёрш.
Пока продолжается эта процедура, со стороны тополевой аллеи по древней булыжной мощенке, погромыхивая пустыми канистрами в кузове, въезжает на территорию Дворца ГАЗ-51; за рулем молодой, зубастый, красивый хлопец, а на месте пассажира довольно необычно одетый старик.
— Приехали, — сообщает водитель.
Старик лезет в карман своей салатного цвета, с вязаными манжетами куртки — за бумажником. Водитель сначала удивляется, а потом начинает хохотать.
Старик удивляется: парень ему очень помог, автобус довез его только до Сынковичей, а такси же там никакого и быть не бывает.
— Бросьте, — мотает головой и даже немного краснеет водитель, словно его уличили в нехорошем поступке. — Какие деньги, вы что!
— Вам же не по дороге.
Водитель говорит что-то вроде: девятого мая всем по дороге, и вообще у них так не принято, чтобы за подвоз брать с человека плату.
