Гунькевич попробовал что-то погундеть себе под мокрый нос, но Станислава и его пихнула, а потом, пихая по очереди, вытолкала всю полицейскую бригаду вон со двора.
Дядька Макар хмурился, но и ухмылялся одновременно. Вася только ухмылялся. Догнал двинувшихся к учительскому дому полицаев — когда надо, хромота не мешала его стремительности перемещений — и сказал:
— Передайте, что будет у Ивана Ивановича рыбка на столе. Разная.
За Яниной теперь не просто следили, но на дверь ее комнатки навесили замок, а окна снаружи забили. Станиславе велено было, дуре, не спать и на двор ходить вместе с сестрой.
Витольд Ромуальдович с середины ночи дремал в один глаз. Думал, как всегда, о разном. Например, так и не мог понять, для чего его требовал обер-лейтенант Аллофс. Чрезвычайно невнятная получилась к нему поездка после вызова от переводчика.
В здании оранжереи устроили для офицера мастерскую. Он, как объяснил Сивенков, и не очень-то офицер, он архитектор и теперь сочиняет план ремонта имения под госпиталь. Посреди расчищенного места стоял огромный стол, а на нем, опять-таки со слов Сивенкова, стоял «макет». Обер-лейтенант, без кителя, в подтяжках, с беленькой тонкой папироской в зубах, похаживал вокруг стола и выпускал облачка дыма поверх раскрашенных картонок. Потом отходил к другому столу, стоящему вертикально, к которому были приделаны две линейки под прямым углом, и, двигая их, чертил на громадном листе белой бумаги.
Витольд Ромуальдович час провел в предбаннике, но так и не дождался приглашения к разговору. Наверняка о нем позабыли. Или передумали спрашивать его мнение. Задетый невниманием, пан Порхневич встал и пошел прогуляться по территории будущего госпиталя. Только на первый взгляд там все заглохло, запустело — затянутые серой мглой развалины прошлого. Какая-то жизнь копошилась в развалинах. Проживало — пан Порхневич был в курсе — на Сивенковом иждивении и на подсобках три-четыре семейства. Вон поплелись мужики с носилками, а следом два хлопца потащили какие-то жерди. Сын Сивенкова Григорий — смотри, каким стал здоровым конем, а ведь был гаденыш гаденышем! — идет быстро с папкой под мышкой, деловой, а за ним еще какие-то двое, кажется новосадовские, а вон их лошадь мордой поводит, а там телега, груженная мешками, привезли чего-то. Гришка, надо думать, счетовод, склады отцовские держит.
Клумбы, живые изгороди, широченный балкон, где, бывало, сиживали за самоваром и беседы водили, — все в загаженности и на обратном пути превращения в природную никчемность. Там, помнится, был стол, а там — столик с закусками, там — самовар-гигант. Кстати, кто, интересно, присвоил себе этот чайный танк?
Спустившись по немного расползшимся плитам крыльца, Витольд Ромуальдович стал заворачивать за угол по дорожке, прежде посыпанной тем самым особым стеклоносным песком из ручейного русла. Два больших склада — один в старом овине, другой в прежней конюшне, — вот куда шел Гришка. Отпирает значительный по виду замок, озираясь на мужиков, словно они что-то могут подсмотреть. Краем глаза Витольд Ромуальдович ухватил фигуру — полная старушка в темном платье и фуфайке, на голове черный платок, глаза добрые и бессмысленные. Внутри что-то екнуло: она здесь! Хотя ведь знал — здесь! Во что только превратилась. Кто она теперь, а? прачка? Да, вот так оборачивается жизнь человеческая.
Пообедал во флигеле с Сивенковым, который был бодр и неприятно оптимистичен, он считал, что все идет хорошо, и прямо светился от ощущения нужности новому режиму. Нет, что по части почтительного отношения к старому своему пану — это неоднократно и отчетливо подчеркивалось: «Ромуальдыч, я, как вы понимать должны, ваш человек, весь ваш!» Но вот чего-то стал запанибратски величать только по отчеству. А то, что тут новые дела затеваются, ничего пока не меняет. «Пока», отметил Витольд.
— Когда тут еще будет стройка… Обер-лейтенант во все углы не лезет, да и переводчик нос воротит.
Витольд выпивал, про себя ухмылялся и то и дело думал: ну-ну!
После обеда сходил еще раз в предбанник мастерской архитектора. Подождал с полчаса. Не зовут. Это, в конце концов, обидно для солидного человека.
Переводчик почти неотлучно был при архитекторе, не схватишь за руку. Но все же выбрал момент:
— Ну что, когда?
Скиндер, не смущаясь, пояснял: надо подождать.
День клонился к закату!
Ефрейтор смотрел на него спокойно, как будто не понимая — какие могут быть неудовольствия, когда имеешь дело с властью. Вообще-то хлыщ этот очень изменился за два каких-то года. Чтобы робкий подросток мог прежде так спокойно, не моргая смотреть в глаза самому Витольду Ромуальдовичу!..
— Ладно, езжайте. Но вызвать могут в любой момент, и надо быть готовым к разговору.
К чему? К какому разговору?
Переводчик не стал вступать в объяснения и вернулся в общество армейского архитектора.
Ну что ж, Витольд Ромуальдович не обиделся и не испугался — власть, она часто ведет себя так, что со стороны не понять, чего ей надо. Дайте время. Надо, что ли, спать, наконец.
И тут, прямо на этой мысли, в дверь наружную поскреблись.
Ах ты, мерзавец, вспыхнул Витольд Ромуальдович в адрес Мирона, ты опять?!
Это был не Мирон.
Михась, в распахнутой телогрейке, небритый, в сбитой на ухо шапке, блаженно улыбался, показывая выбитый зуб.
Света не зажигали.
Усадили посреди кухни. Станислава кинулась разогревать воду — помыться, Янина — еду, Гражина обнимала, обнимала, плакала, потом стояла, прижав ладони к щекам.
Отец сел напротив на табурет. Протянул кисет:
— Куришь?
— Там не покуришь.
Михась быстро и не особо вдаваясь в детали рассказал, откуда он такой, почему ночью и вообще.
Никакой войны для него не было — сразу плен.
— Гоняли туда-сюда, потом в Киеве в загородке сидел, много таких было — жуть, жара, голодуха. Дохли.
Он мотал головой, показывая, как солоно ему пришлось.
— Вызволила одна. — Михась улыбнулся и стал быстро поедать поднесенный Яниной зраз, роняя начинку на пол.
Если кто не комиссар, так фрицы и не очень казнили; а если родичи пришли, так и отдавали. Вот и пришла одна, а он уж загибаться начал: кормежки никакой, немец каши не варил, что городские от сердца принесут — то и обед.
Перебиваемый едой, переодеванием и мытьем рассказ растянулся на полчаса, а суть была короткая. Какая-то одинокая, в летах хохлушка высмотрела Михася и заявила, что он-де ей сын.
— И отпустили?
Михась улыбнулся отцу, ему было приятно, что он обладает опытом, которого у батьки нет.
— А что им робить! Нас море, дохнем, жара, тиф вот-вот, а какие из нас вояки — они насмотрелись.
— Ну, ешь, ешь.
Уже в чистой рубахе, уже один на один с отцом — баб отослали, хватит, поплакали, и хватит, хотя плакала одна Гражина, — Михась досказал:
