– На каком основании? – срываюсь на крик, понимаю, что совершаю ошибку, показывая свою неуверенность, свой страх и боль.
– Разве в суде тебе не предоставили перечень доказательств твоей непригодности быть матерью для Евы? – самым будничным тоном интересуется этот сукин сын.
– Это все фикция. Любой грамотный судья увидит, что ты подтасовал факты.
– Мне снова перечислить моменты, которые подтверждены документально или показаниями свидетелей?
– Спасибо, мне хватило. Это было незабываемо. После стольких лет узнать, какая я на самом деле развратная шлюха, алкоголичка и ужасная мать. Это низко, это недостойно, это грязно.
– Будет хуже, если ты не примешь мои условия, Маш, – с мрачной ухмылкой обещает Солнцев. – Я могу многое. Сделаю так, что ни один суд в мире не отдаст тебе дочь. Хочешь поспорить? – прищурив глаза, он уверенно смотрит на меня стальным взглядом, в котором нет ни малейшего проявления сочувствия. Я отчаянно пытаюсь дышать, отгоняя волну паники, которая грозит поглотить меня с головой.
Я знаю, что каждое его слово – правда. Я могу потратить годы на борьбу с ним, и Ева вырастет, не зная меня…. Никогда не прощу ему этого. Ненавижу. Всем сердцем ненавижу его сейчас. И я не понимаю, как он может быть таким жестоким.
– Зачем ты так со мной? – хриплю я. Боль в груди становится невыносимой.
Он застывает на несколько секунд, рассматривая меня с недоумением в глазах. Словно я задала совершенно глупый, неуместный вопрос.
– А ты, Маш? Зачем ты так со мной? – спрашивает он, заставляя меня сжаться под его обвиняющим взглядом. Сердце замирает, пропуская удары. Так больно, что трудно дышать.
– Я? Ты бредишь, Солнцев?
– Прекрати, столько чертовых лет ты жила со мной под одной крышей и все это время называла меня Солнцев, – неожиданно срывается Дима, приподнимая свою маску несокрушимой уверенности. – Почему я должен отдавать тебе Еву? На каком, блядь, основании? Том, что ты мать? Так я отец. И что дальше? И у меня никого нет, кроме нее. Я не дам тебе увести Еву в Америку, так что придется сделать выбор, Маш. Хочешь ублажать своего татуированного мачо, ради Бога, но дочь останется со мной.
– Я никуда ее не увезу, Дима. Я клянусь тебе. Ты будешь видеть ее столько, сколько пожелаешь!
– Я сказал – нет! – рявкнул Солнцев, заставив меня вздрогнуть. – Я буду решать, когда и сколько моя дочь будет видеть тебя. Не наоборот.
– Но я никуда не уезжаю. Я останусь в России. Мы… я… куплю квартиру в Москве, – быстро поправившись, говорю я, но Дима замечает промашку. Он вскидывает голову, пронзая меня почерневшим взглядом.
– Решила и дальше из меня посмешище делать? – сделав шаг вперед, произносит Солнцев с опасной вибрирующей интонацией. Я инстинктивно пячусь назад. – Ты, вообще, понимаешь, что происходит? Мне приходится смотреть в глаза людям, которые смеются за моей спиной. Моя бывшая жена сделала меня мегапопулярной личностью, опустив до уровня героя скабрезных анекдотов. И я должен тебе быть благодарным за это?
– Я ничего такого не хотела….
– Да ты что? – усмехается Дима, стискивая челюсти. Он резко разворачивается и проходит обратно к стойке бара, открывает ящик, доставая оттуда желтый бумажный конверт.
– А это что? – спрашивает он с едва сдерживаемой яростью, бросая его в меня.
Я с опаской заглядываю в конверт, и мои щеки заливает краска, я снова задыхаюсь, но на этот раз от смущения. В конверте фотографии, которые были, по всей видимости, сделаны через окно на кухню. В Лос-Анжелесе, в доме Марка, на столе… Черт.
– Не похоже на изнасилование, правда?
Я не могу поднять глаза. Не могу посмотреть на него. Это слишком. Даже не стыд. Хуже. Боль, гнев, отчаянье, огромная черная дыра в груди. Там, где билось сердце, где жили мечты и расцветали надежды. Теперь, когда я знаю, что он видел, все кажется другим.
Я же хотела сделать именно это: специально отрезать, подвести черту, не оставить выбора. Я думала, что станет легче, но временная анестезия была слишком короткой. Теперь я понимаю, что на самом деле никогда не хотела причинить ему боль, не так, не таким образом. Я была на его месте. Я слишком хорошо знаю, что это такое. Я могла простить многое, но иногда пределы любого всепрощения заканчиваются, и ты понимаешь, что больше не получится, не склеится и не наладится. Я перестала верить ему, в моем сердце поселился страх и ушла уверенность в том, что он – моя крепость и опора. Это похуже измен, похуже лжи. Не исправить и не залатать.
– Мне жаль, что ты это видел, – произношу я тихо. И уже в следующее мгновение оказываюсь впечатанной в стену. Он грубо и больно обхватывает мои скулы, впиваясь пальцами и испепеляя своим гневом. На меня накатывают волны его горечи и боли. Я уже не пытаюсь понять, что им движет. Это человек-вулкан, который выглядит несокрушимой скалой, а потом взрывается, заливая все вокруг огненной лавой и посыпая пеплом.
– Тебе жаль, сука? – рычит Солнцев. – Я заплатил сто тысяч долларов за удовольствие полюбоваться, как моя жена трахается с другим. Ты все еще хочешь, чтобы я проникся к тебе сочувствием? Сколько еще любителей халявы явится ко мне, чтобы вымогать деньги за порнушку с твоим участием?
Я с замиранием сердца смотрю в сверкающие ненавистью глаза. Чувствую себя беспомощным кроликом, парализованным ужасом.
– Я больше не твоя жена, – произношу я, превозмогая страх, хотя голос дрожит. – И я не отобрала у тебя дочку, когда узнала, что ты продолжаешь свои шашни с рыжей шлюхой Рамзановой. Я никогда бы не опустилась до личной мести через ребенка.
– Конечно, нет, – ледяная усмешка раздвигает его губы. – Ты сделала лучше, бросив Еву, поскакала раздвигать ноги перед своей великой любовью. И как? Понравилось тебе, Маш?
Во мне что-то болезненно натягивается, а потом срывается, и я теряю ощущение реальности происходящего. Мне нужно перестать дрожать перед ним, научится давать сдачи, быть сильнее, увереннее, тверже.
– Ты же сам все видел, – переступив через инстинкт самосохранения, с вызовом заявляю. – Хочешь устного подтверждения?
– Я убью тебя, Маш, – неожиданно спокойно произносит Солнцев. Его серые глаза смотрят в мои целую вечность. Я вижу в них опадающий черный пепел наших разбитых надежд, сожженные страницы прошлого, осколки разбитых сердец. Мне хочется плакать, кричать, ударить его, отхлестать по щекам, обнять и просить прощения. – Что ты делаешь, дура? – спрашивает он, и каждое слово проникает в мое сердце. – Чего тебе не хватало? Разнообразия захотелось, на подвиги потянуло? Как тебе приключения, Маш? Дух захватывает? Весело тебе? Я устрою еще круче. Американские горки. Готова?
– Дима, дело даже не в нас. Мы должны сейчас думать о Еве, – упрямо возвращаюсь я к вопросу, который сейчас беспокоит меня больше других. Я гоню прочь тревожную уплывающую от меня мысль, которая настойчиво возвращается, переполняя меня острой душевной болью.
