– Молодец, – похвалила меня повариха, – а теперь разливай по стаканам компот.
Я стала черпать половником из огромной кастрюли и разливать по стаканам. Так старалась, что вспотела. Мне было жарко, и я никак не могла избавиться от беспокойства – когда тетя Света заставит меня вернуть назад трусы и колготки? Я так хотела оставить их себе. И майку тоже. И халат. Я не знала, можно ли попросить тетю Свету дать мне их поносить хотя бы еще один день. Наверное, нельзя. Я не хотела снова надевать свои трусы, которые вечно застревали в попе, и колючие колготки, пузырящиеся на коленках. Мне все время хотелось почесаться или поправить трусы. Но Елена Ивановна строго спрашивала: «Что ты опять чухаешься?» И я терпела из последних сил. Я думала о том, как рассказать тете Свете про нормальные трусы и колготки, которые она мне дала поносить. И как попросить о том, чтобы она у меня их не отбирала. Ну еще хотя бы денек или два. Ну пожалуйста. Мне хотелось думать, что тетя Света не такая жадная, как Елена Ивановна. Воспитательница даже ленты не разрешала мне оставить и сдирала с моих жалких косиц после ужина.
У Елены Ивановны было много капроновых лент, разных цветов, которые она вплетала девочкам в косички. У девочек часто расплетались косы, а ходить лохматыми категорически запрещалось. Заведующая лично проходила по группам и проверяла, чтобы все девочки носили косы и никаких хвостиков, а мальчики – короткие стрижки. С распущенными волосами могли и в группу не пустить. «И что она будет волосьями над тарелками трясти?» – выговаривала моей маме Елена Ивановна. А мама не умела плести косы. Она старалась, как могла, я терпела из последних сил, но у нее все равно не получалось. Моя бедная голова была в «петухах» – это когда волосы не гладко зачесаны и остаются… «петухи». Не знаю, как по-другому это описать. Банты развязывались утром в раздевалке. К тому же, как я уже рассказывала, с волосами мне не повезло, а маме не нравилось меня заплетать, она мучилась. Так что мне регулярно доставалось от Елены Ивановны. А заведующая, в свою очередь, устраивала выговор воспитательнице, если при обходе групп девочки оказывались лохматыми. Елена Ивановна всех переплетала после тихого часа. Да так туго, что голова начинала болеть. Она даже из моих куцых хвостиков умудрялась делать косички. Заведующей нравились банты, и Елена Ивановна в ящике стола держала целый склад капроновых ленточек разных цветов. Чтобы подходили под цвет платья. Она требовала, чтобы мамы возвращали ленты на следующее утро – поглаженные и скатанные в аккуратный валик. Моя мама однажды вернула ленту непоглаженной и несвернутой, и с тех пор Елена Ивановна перевязывала мою крысиную косу черной аптекарской резинкой. Да, моя косичка называлась «крысиной». Наверное, по аналогии с крысиным хвостом. Мне было обидно.
Мама купила мне ленты – черного, коричневого и белого цветов, которые не умела вплетать, а только завязывать на хвостики. А я так мечтала о красных или синих лентах! Странно, да? Я мечтала об удобных трусах, теплой майке, неколючих колготках и красных бантах. Разве дети должны об этом мечтать? Особенно девочки.
В то счастливое время карантина я помогала Люське накрывать на столы, расставляла тарелки, раскладывала вилки и ложки. Мне впервые доверили помогать по-настоящему, по-взрослому, и я очень этим гордилась. А после того как Люська не оставила меня на обед в группе, а повела обратно на кухню – так велела тетя Света, – я даже почувствовала себя особенной. Талантливой, что ли. Исключительной. Как Ленка или Светка. Или как Стасик. И плевать на то, из-за чего это произошло. Карантин? Так пусть бы он был всегда! Тетя Света усадила меня за большой стол, и я обедала вместе с ней и Люськой. Суп показался мне удивительно аппетитным, а такой вкуснющей котлеты я в жизни не ела.
– Нравится? – спросила тетя Света.
– Очень, – призналась я.
– Правильно. Потому что хорошо потрудилась. Кисель будешь? Пей.
Я выпила стакан киселя и попросила еще. Тетя Света улыбнулась и налила.
От киселя вообще-то меня всегда тошнило. Елена Ивановна заставляла всех пить кисель, считая, что он очень полезен, и я пила – через силу, через «не могу». Иначе воспитательница вылила бы мне кисель за шиворот, как не раз обещала. Я верила, что она может это сделать запросто – один раз она вылила недоеденный суп на голову Стасику. Тот до вечера ходил со слипшимися волосами, в которых застряла лапша. За Стасиком пришел отчим, и я думала, что он точно устроит скандал воспитательнице, но тот сказал «спасибо». Не парень растет, а хлюпик и размазня. Даже ест как девчонка – в тарелке ковыряется. Но я же знала, что Стасик не ковыряется, а просто не любит в супе морковку и лук. Я тоже не любила, но зажмуривалась и быстро глотала. Я учила Стасика задерживать дыхание и глотать, чтобы не почувствовать вкус. Рассказывала ему, что если зажать нос, то вообще можно проглотить все что угодно. Даже самую гадкую гадость. Но Стасик не мог. Его начинало тошнить даже от кругляшка морковки. Не раз доходило до рвоты, если воспитательница набирала в ложку морковку и лук и запихивала все это Стасику в рот. Его рвало прямо в тарелку с супом. Елена Ивановна не успокаивалась – наливала ему так, чтобы в тарелке оказалось побольше морковки и лука. Но я уже говорила, что Стасик был не как все. И после того случая, когда Елена Ивановна вылила ему суп на голову, он наотрез отказался есть. Воспитательница еще два раза вылила ему на голову суп, но Стасик так и не сдался. Я бы так не смогла. Или смогла бы? Я часто представляла себя на месте своего друга – я бы не выдержала, как он. Нет, не потому что у меня характера нет. Потому что суп в садике, даже с луком и морковкой, – все-таки еда. Моя мама не готовила вообще, и если я не поем в садике, то останусь голодной до следующего утра. И я была готова питаться вареным луком.
Ленку Синицыну, например, кормили завтраком дома. И ужинала она дома. Ее забирали после прогулки. А я всегда ужинала в садике и с удовольствием съела бы порцию Ленки, если бы мне разрешили. Но Елена Ивановна запрещала брать добавку. Она ее домой забирала, складывая на тарелку и прикрывая сверху другой. Мне было, конечно, обидно, но я думала, что так положено делать воспитательницам.
Про еду я могу рассказывать так же бесконечно, как и про одежду. Я всегда ходила голодной. Чувство сытости не наступало, казалось, никогда. Нет, я не была слишком худой или слишком толстой, обычного телосложения. Но я могла съесть слона и съела бы, если бы мне его дали. Я всегда ела впрок, чтобы хватило до завтрака или обеда. Еду я не воровала, хлеб под подушку не прятала. Мне просто в голову не приходило, что так можно делать. Но сытость, как в тот день, когда я обедала на кухне с тетей Светой, оказалась ни с чем не сравнимым чувством. Я разомлела и захотела спать. Кажется, я и уснула прямо за столом. Хотя всегда плохо спала – днем в тихий час не засыпала, разве что дремала, по ночам просыпалась. А тут вдруг уснула. Тихо, сладко и глубоко. Даже не помню, как тетя Света перенесла меня на диванчик, стоявший в углу кухни. И так спокойно, как в тот день, кажется, я больше никогда не спала.
Нет, я не хотела конфет, печенья или торта. Я хотела еды. Обычной, банальной. Супа, котлет, пюре. Я действительно была всеядна, и мне все казалось вкусным. Наверное, потому что моя мама готовила совсем гадко. Она даже сосиски не могла сварить нормально – они у нее превращались в разваренное месиво с растрескавшимися оболочками. А суп? Если бы вы когда-нибудь попробовали суп моей мамы, вы бы тоже стали всеядны. Я очень любила котлеты из кулинарии, которые покупала мама. И сырники из кулинарии. И готовую еду из магазина, которую требовалось только разогреть на сковородке. Я очень хотела быть капризной, но голод оказывался сильнее. Вареный лук? Да я могла съесть все что угодно. Даже рыбий жир, которым нас пичкали во время карантина каждый день, глотала спокойно. Но Стасика я отчего-то понимала. И жалела. У него были особые отношения с едой, как и с остальным миром. Так что я считала это нормальным. Он рассказывал мне, что клецки в супе, который варит его новая бабушка, похожи на опарышей. И он не мог проглотить даже ложку. Я не знала, кто такие опарыши, но Стасик рассказывал так, что даже мне становилось тошно. Лук ему напоминал по вкусу желе, которое тоже делала его новая бабушка. И он отказывался его есть. Нет, новая бабушка не вываливала ему желе на голову, она плакала. И старалась заплакать в тот момент, когда ее сын, отчим Стасика, приходил домой. А отчим потом рассказывал маме Стасика о его безобразном поведении за столом. Мама наказывала сына за то, что он обидел бабушку. Мне казалось, что это несправедливо и очень по-взрослому – делать так, чтобы ребенку становилось особенно плохо.
