Одна луковица, такая же несчастная, как и моя, начала подгнивать. Я меняла воду в стаканах – своих и чужих, и Зинаида Петровна привыкла, что я торчу у подоконника. Мне кажется, она вообще забыла про конкурс, потому что каждый раз удивлялась, видя, как я ношусь со стаканами и меняю воду.
– Ты что делаешь? – каждый божий день спрашивала меня воспитательница.
– Воду меняю в луковицах, – отвечала я, – чтобы не загнили.
– А, ну да, конечно, молодец.
Зинаида Петровна скользила удивленно-равнодушным взглядом по подоконнику и возвращалась к собственным мыслям.
«Молодец». Зинаида Петровна хвалила всех детей без всякого повода. Для меня это тоже стало уроком. Раньше я думала, что если хвалят, говорят доброе слово, то так оно и есть. Но нашей новой воспитательнице было не жалко сказать «молодец», оттого эта похвала обесценилась. Я даже злилась на нее. Нельзя же хвалить всех, кого ни попадя! Ведь тогда непонятно, кто действительно молодец, а кто нет.
Почувствовав безнаказанность и злость от того, что абсолютно всем наплевать на конкурс луковиц, я стала переставлять стаканы по собственному усмотрению. Через неделю перестановок добилась того, что лук Ленки Синицыной достался мне, а моя луковица, которая как раз достигла более или менее средних размеров, «ушла» к Ленке. Мне эти перестановки напоминали игру в пятнашки, где нужно двигать по полю квадратики с числами. Но играть в стаканы с луком оказалось куда интереснее. Первую неделю я плохо спала, просыпалась от кошмаров, представляла себе самую ужасную кару, которая меня настигнет. Возможно, меня даже выгонят из садика. Или поставят перед всей группой и объявят, что я переставляла стаканы. Или заставят стоять в углу и сто раз повторять: «Я больше так не буду». Наказания Елены Ивановны, изощренные, изобретательные, я изучила, но Зинаида Петровна никого ни разу не наказала. Так что неведение от того, что меня ждет, оказалось намного страшнее. Но еще через неделю, за которую меня никто не выгнал и даже не собирался это делать, я вошла во вкус и стала действовать решительнее и наглее. Методом перестановок я уже выходила на первое место, а Стасик уверенно занимал второе. Но за день до решающего дня, когда воспитательница должна была ходить с линейкой и измерять ростки, случилось страшное – я пришла в садик, побежала к подоконнику и увидела, что лука больше нет. Луковицы на месте, а зеленые ростки кто-то вырвал, причем неровно. На некоторых луковицах оставались жалкие стебли, а другие стояли лысыми. Я сразу захотела побежать к Зинаиде Петровне и рассказать ей все. Но испугалась того, что мои манипуляции со стаканчиками раскрылись и все луковицы ободрали специально, чтобы обнулить результаты взращивания. Я решила молчать. Как же я удивилась, поняв, что воспитательница ничего не заметила. Она вообще забыла про итоги конкурса. Я уже ничего не понимала и от волнения даже не смогла съесть вкуснейшую запеканку со сгущенкой. Меня тошнило, голова кружилась. Я чуть не разбила чашку на кухне тети Светы.
– Ты чего сегодня криворукая? – удивилась повариха и внимательно на меня посмотрела. – И зеленая. Люська, посмотри, она зеленая и бледная.
– Ага, – подтвердила Люська.
– Ну, это точно не от моей еды, так что остается один вариант – что-то натворила? Или кто-то тебя обидел?
– Не знаю. – Я закашлялась, и меня вырвало.
– Господи, дети живут в страхе. – Тетя Света отвела меня в туалет и умыла. – Мы живем в страхе, и дети наши тоже. За что же такое, а? Не бойся, больше тебя никто не ударит. Она не вернется.
Тетя Света успокоила меня, налила какао. Она думала, что я все еще переживаю из-за Елены Ивановны. Я хотела признаться поварихе, но не смогла. Тогда бы она перестала меня любить и кормить. И защищать. Она бы решила, что я врунья и преступница. Ничем не лучше Елены Ивановны.
Я, изнемогая от непосильного бремени обмана, призналась во всем Стасику, когда мы сидели на веранде и делали вид, что играем.
– Стасик, это не я! Я только переставляла. – Я старалась не расплакаться.
– Знаю, – спокойно ответил Стасик, – сразу заметил. Только не понимал, зачем так сложно? Нелогично. Можно было добиться результатов намного быстрее. Дня на четыре раньше.
Стасик начал объяснять мне, куда стоило переставить лук Ленки, а куда его, чтобы сравнять ростки. Я слушала его, раскрыв рот.
– Но почему они лысые? Кто их съел? – Я вернулась к собственной проблеме. – Меня накажут?
– Накажут? За что? Теперь измерять нечего, – ответил Стасик. – Нашими луковицами тетя Света закусывала.
У меня заложило уши и закружилась голова. Я ничего не понимала.
– Как это? – спросила я.
– Как обычно. Как закусывают водку, – равнодушно пожал плечами мой друг.
Я не знала, как закусывают водку. И при чем здесь лук.
– Тетя Света пьет. Она выпила и закусила нашим луком.
– Ты все врешь! Это неправда! – Мне стало так обидно за тетю Свету, что я все-таки расплакалась.
– Все знают, – пожал плечами Стасик и ушел с веранды. Он часто так делал. Если ему становилось неинтересно – например, лепить из пластилина домик или ежика, – он бросал надоевшее занятие и уходил. Смотреть в окно, например. Елена Ивановна могла кричать до хрипоты, но Стасик ни за что не возвращался. Он просто стоял и смотрел в окно.
– До вечера простоишь! – пригрозила как-то Елена Ивановна.
Стасик покорно и даже радостно улыбнулся. И простоял около окна до вечера. Я ему завидовала. Тоже мечтала стоять и рассматривать ворон, облака, гуляющих детей. Но мне бы никто не позволил стоять у окна – мне просто не хватило бы смелости ослушаться воспитательницу. Зинаида Петровна делала вид, что все в порядке, и Стасик мог смотреть в окно сколько угодно долго.
К Стасику я испытывала двойственные чувства. С одной стороны, он считался моим единственным другом. И девочки не хотели со мной играть, потому что я дружила со Стасиком. Он считался изгоем, а я – подружкой изгоя, да и сама не без странностей. Я от этого страдала и говорила, что мы вовсе не дружим, и даже смеялась вместе со всеми, когда Елена Ивановна обещала положить недоеденную котлету Стасику за шиворот. С другой стороны, я тоже считалась изгоем даже без помощи Стасика. Мальчишки не дружили с ним, потому что он дружил со мной. Я страдала, когда предавала друга и пыталась завоевать внимание Ленки или Светки. Но Стасик не обижался. Ему было все равно. Так мне казалось. Он не замечал, когда я начинала его сторониться, а когда снова к нему подходила – не удивлялся. А я всегда к нему возвращалась. Меня он завораживал взрослыми знаниями и внутренней силой, перед которой пасовала даже Елена Ивановна. После пятидневки я стала такой же, как Стасик. Пока он болел, ко мне вообще никто не подходил. Когда пришла Зинаида Петровна, стало легче – больше никто не понимал, кто хороший, кто плохой, с кем можно дружить, а с кем нет. Мы все вроде как считались одинаковыми. Даже я и Стасик. Система «любимчиков» и «изгоев», которую ввела Елена Ивановна, рухнула. Зинаида Петровна оказалась не способна кого-то полюбить и выделить. Как оказалась не в состоянии отругать или наказать за проступок. Мы все стали равными и страдали от этого. Я уж точно. Светка с Ленкой пытались выделиться, особенно Ленка старалась, но Зинаида Петровна вяло улыбалась – и все. Наша группа потеряла систему координат. Ладно я – у меня хоть лук в качестве отдушины имелся. А Ленка со Светкой вообще не понимали, как себя вести, растеряв все свои привилегии. Из чего я заключила, что детям нужны рамки. Им важно знать, кто главный, кто важнее. Дети страдают от системы, но еще больше они страдают от равнодушия и отсутствия всяких запретов и ограничений.
