– Мьяу! – изумленно воскликнула я, оглянувшись на дракониан.
Естественно, для них это ничего не значило, как и любое другое из испробованных мною цер-жагских слов, но все же Рузд проводил меня к лестнице на чердак. «В мяушню», – с улыбкой подумала я, вспомнив Сухайла, всякий раз от души смеявшегося над собственным каламбуром.
Чердак оказался полон знакомых крылатых зверьков. Все мьяу также были помечены – только в их случае не кольцами в носу, а краской на спинах. В следующие же дни я обнаружила, что именно благодаря им всего лишь трое дракониан способны самостоятельно управиться с таким огромным стадом. Помните, в Лам-це Ронг мы гадали, поддаются ли мьяу дрессировке? Так вот, в драконианской деревне, которая, кстати, называлась Имсали, я выяснила, что – да. Правда, намного лучше, если дрессировщик – не человек, хотя причина сему до сих пор остается загадкой. Однако я наконец-то получила ответ на вопрос, откуда у диких мьяу взялось обыкновение бросаться с воздуха на спины яков: яснее ясного, то были смутные отголоски тех действий, при помощи коих ручные мьяу сгоняют скот в стадо.
Да, мьяу служили моим хозяевам-драконианам чем-то наподобие летучих овчарок. Маленькие дракончики помогали гонять стада туда, где их еще можно было пасти – ведь яки умеют откапывать траву из-под снега и, успев как следует откормиться за лето, способны протянуть таким образом всю зиму. В коровнике мы дополняли рацион яков сеном, но держать животных взаперти всю зиму было бы вредно для их здоровья. Посему хозяева поочередно выводили стада на пастбища – по одному драконианину со сворой мьяу на стадо, при этом по крайней мере один из троих оставался в деревне.
Все мое восхищение повадками мьяу не могло бы убедить меня отправиться на этакую прогулку по собственной воле. Нет! Только не мритьяхаймской зимой! В сем отношении явное нежелание дракониан, чтоб я покидала пределы деревни, играло мне на руку. Вместо этого я помогала остававшимся в повседневных делах – чистила коровник, ухаживала за свободными от службы мьяу, и с помощью Рузда усердно осваивала местный язык.
Рассказывать историю зимы, проведенной с драконианами, нелегко. Во время пребывания у них я, не имея ни блокнота, ни пера, не вела дневников. А если бы и вела, все равно не смогла бы поведать вам, как именно узнавала то или иное: слишком уж многое просачивалось в голову, так сказать, осмотически, собиралось из сотен крохотных подсказок, пока в один прекрасный день они не складывались в цельное знание, о коем я даже не задумывалась. Последовательность и причины трудно вспомнить даже в тех случаях, когда процесс познания шел более осознанно. Конечно, некоторые важные для развития повествования детали я расставлю по местам как подобает, но что касается остальных – размещу, как бог на душу положит, нимало не заботясь о хронологии.
Прогресс частенько казался мучительно медленным – отчасти потому, что так оно и было, в остальном же – оттого, что продвигался вперед отнюдь не огромными скачками, а постепенно, шажок за шажком. Определенного момента, после которого мы с Руздом смогли вести разговоры, я не могу назвать точно. Начали со словаря, с названий окружающих предметов, от него перешли к основным глаголам, затем, методом множества проб и огромной кучи ошибок, преодолели трясины грамматики, и наконец, при помощи пространных описаний и рассуждений, взялись за абстрактные понятия. Да, в сравнении с изначальным состоянием прогресс был немал, но все это тянулось так долго, что временами мне казалось, будто на самом деле никакого прогресса и нет.
Такие успехи я во многом отношу на счет блестящих умозаключений мужа, установившего родство драконианского с языками Южной Антиопы. Конечно, с концепцией эволюции я была знакома, однако как-то не привыкла применять ее к языкам. Посему даже не знаю, смогла бы я додуматься сама до поиска закономерностей, которые позволили бы провести параллели между знакомым языком и незнакомым, или мне даже не пришло бы это в голову. (В скобках замечу, что слишком полагаться на подобные аналогии опасно: в рассеянности я то и дело инстинктивно возвращалась к грамматике более знакомого языка; как следствие, мой драконианский оказался щедро приправлен ахиатским.) Однако, вооруженная данной теорией, я получила возможность подойти к проблеме с точки зрения натуралиста и спустя некоторое время смогла начать строить обоснованные предположения касательно еще не знакомых мне драконианских слов. Сами по себе предположения эти редко оказывались верными, но зачастую приводили к верному слову более кратким путем.
В остальном своими успехами я обязана Рузд. Если, по аналогии с биологической эволюцией, представить себе лашон и ахиатский, соответственно, домашним котом и львом – во многих отношениях различными, но явно близкими родичами, то современный драконианский можно уподобить собаке: все три языка ведут происхождение от общего предка, от коего унаследовали некоторые важные характеристики, но за тысячи лет изменений драконианский отдалился от двух остальных много сильнее. По счастью, Рузд владела языком, в коем я впоследствии опознала более древнюю, литургическую форму драконианского, наподобие лашона Писания, а он куда ближе к древним корням, чем современный. Язык, на котором она говорила с Каххе и Зам, содержал огромное количество слов, по-видимому, заимствованных из некоего совсем другого языка – возможно, человеческого, хотя, на мой неискушенный слух, они были вовсе не похожи ни на ньингские, ни на цер-жагские.
Невзирая на это, мне удалось узнать кое-что новое. Некую перемену внимательные читатели, возможно, уже подметили: да, хозяева дома на деле оказались хозяйками. Рузд, Каххе и Зам были сестрами и вместе вели хозяйство – типичное явление драконианского быта. Дракониан мужского пола много меньше, однако их общество не обратилось к полигамии, как, вероятно, поступили бы люди: браков в нашем понимании у них попросту нет. Их мужчины живут в нескольких общих домах, разделенные по возрастам, а группы сестер хозяйствуют сами по себе. Братские узы среди дракониан почитаются куда более значимыми, чем родительские, а сестринские – более значимыми, чем братские.
Имсали была не единственной деревней в окрестностях. В ясные дни я могла видеть дымы, тянувшиеся к небу над другими участками Обители (так я сама мысленно нарекла котловину, окружавшую центральный пик, называемую драконианами Аншаккар). Окружающее ее кольцо гор (Че-джа и Гьяп-це – всего две из них) практически непроходимо: седловина, через которую в котловину попала я, – одно из самых низких мест в сем кольце, и даже ее, как видите, преодолеть непросто. Конечно, скалолазам это под силу, но таковые – прекрасно снаряженные для восхождения на горы, движимые не столько поиском новых пастбищ, пахотных земель либо торговых путей, сколько стремлением покорить никем еще не покоренные высоты – начали появляться в Мритьяхаймах лишь в самое недавнее время. Для местных жителей с востока и запада подобные авантюры просто лишены целесообразности. Что проку пробираться сюда? Вернуться назад слишком трудно, и всякий, поселившийся внутри, окажется в полной изоляции от внешнего мира.
Однако земли котловины для жизни вполне благоприятны – как минимум, по меркам Мритьяхайм. Долины весьма глубоки, а горы большую часть года заслоняют их от ветров, так что климат внутри относительно мягок. Здесь можно сеять ячмень и пасти яков – правда, люди сочли бы то и другое делом нелегким, но дракониане, благодаря их адаптивной биологии, справляются очень и очень неплохо.
