Это был сорокашестилетний кардинал Инноченцо Чибо, внук Лоренцо Великолепного по матери, Контессине Медичи, который уже исполнял обязанности регента, когда Алессандро случалось покидать Флоренцию. Кардинал Чибо быстро собрал Совет сорока восьми, чтобы управлять городом, пока ситуация не прояснится. Тем временем поползли слухи: Лоренцаччо видели пронесшимся, как фурия, с окровавленной перчаткой на одной руке. Он прошмыгнул в дом хирурга, а затем растворился в ночи. Когда позже в тот же день кардинал открыл дверь дома Лоренцаччо и увидел там тело герцога в окровавленных простынях, он не был сильно удивлен.
У Медичи не было очевидного преемника. Инноченцо Чибо понимал, что он временно занимает это место, потому что он был хоть и прямым наследником Лоренцо Великолепного, но по материнской линии. Пятнадцатилетняя вдова Алессандро Маргарита (дочь Карла V) хоть и говорила свободно по-итальянски, всё же была чужестранкой и не могла управлять государством. Вместо этого ее скрыли в безопасных чертогах крепости Святого Иоанна. (Позже эта невероятная женщина сама станет управлять несколькими государствами.) Двое детей герцога Алессандро были всего лишь малышами, да еще и внебрачными. Третий ребенок был на подходе. Лоренцаччо уничтожил свои шансы стать наследником, совершив убийство и не озаботившись четким планом, как занять место жертвы. Побег не помог ему. Ближайшим совершеннолетним наследником был друг детства Лоренцаччо Козимо Медичи, отпрыск той же ветви Медичи Пополано, что и герцог Алессандро, хотя его линия считалась особенно славной. Его отец Джованни деи Медичи был выдающимся военным капитаном. Только он, по мнению людей, мог бы, будь он жив, остановить вторжение 1527 года. Козимо исполнилось только восемнадцать, но он обучался вместе с ополчением, и его любили солдаты.
Эти солдаты и поставили Козимо во главе города 9 января 1538 года, забаррикадировав кардинала Чибо и Совет сорока восьми в палаццо Веккьо и угрожая сбросить всех по очереди на зубчатые стены
[176]. Тонкая политическая уловка сделала свое дело, и Козимо был тут же «избран» главой государства.
Для Вазари, как и для большинства флорентийцев, эта резкая смена правительства таила в себе источник замешательства и надежду. Из всех его союзников в семье Медичи остался только Оттавиано. Алессандро никогда не нравился флорентийцам, но он был щедрым покровителем для начинающего художника. Каким был Козимо, неизвестно. Все эти события привели к духовному кризису Вазари:
«Смотри, дорогой дядя, надежды на благосостояние и милости Фортуны и надежная поддержка правителей — всё исчезло за один миг! Смотри, герцог Алессандро, мой земной господь, мертв, зарезан, как зверь, жестоким и завистливым Лоренцо ди Пьерфранческо, его родней! Я рыдаю, как и многие, ибо двор кормится низкопоклонством совратителей, менял и подлецов, и ныне по их вине погиб не только владетель. Вместе с ним все, кто поклоняются мирским целям и смеются над божественными, и теперь всех их постигло несчастье, как и Его Сиятельство, и всех его слуг. Конечно, признаю, что и сам стал слишком высокомерен из-за милостей, полученных мной сначала от Ипполито, кардинала Медичи, затем его дяди Климента VII…
Теперь эта смерть разбила цепи моего служения этому славному дому. Я решил отделиться от всех дворов, равно от князей Церкви и светских государств, зная, что Господь дарует мне больше милости, если я буду голодным ходить из города в город, украшая сей мир по мере, что доступна моим талантам, верный Его Величеству и всегда готовый ему служить…
Тем временем помолись, чтоб я добрался до Ареццо, потому что, клянусь тебе, здесь, во Флоренции, мы все, кто служили ему, подвергаемся большой опасности. Я ушел отдыхать в свою комнату и разослал все свои вещи друзьям за пределами города. Когда я закончу картину „Тайная вечеря“, я оставлю ее Великолепному Оттавиано как подарок на прощание. Как Христос, прощаясь, оставил после себя память (евхаристию) святым апостолам. Так что я оставляю ему это наследство в знак моей признательности и, покинув двор, возвращаюсь к лучшей жизни»
[177].
Следующие несколько месяцев Вазари страдал от того, что он называл меланхолией, а мы бы назвали депрессией. В феврале он вернулся в Ареццо, но после пережитой травмы ему было тяжело выносить любовь семьи. Он стал затворником. В отличие от большинства людей в депрессии, он много и компульсивно работал. Свободный от забот придворной жизни, он больше не вязнул в политике, кознях, этикете, слухах. Но он был одинок и растерян. Позже он писал о своем состоянии духа:
«Взгляните на меня, покинутого в Ареццо, в отчаянии из-за смертных мук герцога Алессандро. Бегущего от людей, семьи и тепла родного дома. Печаль заставила меня закрыться в комнате. Я ничего не делал, только работал, тратил энергию, ум, всего себя. Не говоря уже о том, какими печальными становились мои мысли от ужасающих видений»
[178].
Он развил духовную сторону своего характера и писал так:
«Так, пока я работаю, я созерцаю божественную тайну: что безгрешный Сын Бога погиб за нас с позором на кресте. Я справляюсь со своим собственным горем, держа это в уме, и довольствуюсь жизнью в мире и нищете, так мой дух достигает высочайшего спокойствия»
[179].
Ему регулярно писали друзья, призывая его вернуться во Флоренцию, к придворной жизни, но всё было тщетно. Он писал Антонио Сергвиди:
«Любовь моей матери и доброта дона Антонио, моего дяди, ласковые сестры и вся любовь этого города дают мне возможность с каждым днем всё больше осознавать, какие тяжелые цепи службы при дворе я нес, сколько видел жестокости, неблагодарности, пустых надежд, яда и слабости льстецов, короче, все мерзости той жизни»
[180].
Кроме того, ему не повезло с выбором покровителей во Флоренции:
«Я, наверное, единственный человек, жаждущий служить людям, которых отнимают у него ядом или ножом как раз тогда, когда он больше всего в них нуждается»
[181].
Вместо этого он ударился в работу. Своему флорентийскому другу Баччо Ронтини он писал: «Я был бы рад, если бы ты, когда приедешь, захватил мне ту книгу о костях и анатомии, которую я дал тебе в прошлом году. Потому что мне она может понадобиться. Здесь у меня нет такого доступа к трупам, как во Флоренции»
[182].
