Самым близким соратником Вазари при создании «Жизнеописаний» стал флорентийский ученый литератор, бенедиктинский монах Винченцо Боргини (1515–1580). Возможно, впервые они встретились в Ареццо, где Боргини с 1541 года служил аббатом. Или во Флоренции, где он вырос и куда он переехал жить в 1545 году. В отличие от Джовио, который принадлежал к старшему поколению и любил поболтать (Вазари однажды называет его «болтуном» в письме к Аретино), Боргини был на четыре года младше Джорджо и входил в группу энергичных молодых людей, которые хотели сделать двор герцога Козимо частью авангарда европейской литературной и художественной культуры
[279]. Роль Боргини в первом издании «Жизнеописаний» была не такой заметной, какой она станет во втором, изданном через восемнадцать лет при совсем других обстоятельствах.
Судя по письмам Вазари, Боргини был его ближайшим другом, именно с ним он наиболее откровенен в переписке: «Куда бы я ни пошел, я встречаю много друзей, много великих мыслителей, но напрасно ищу среди них кого-то, подобного тебе. Ты лучший из всех, кто есть у меня в мире и кого я так люблю». Джовио всегда заканчивал письма к Вазари такими словами: «Нежно целую твой лоб под прекрасными кудрями». Подобные выражения нежности не были редкостью среди образованных людей XVI века и совсем не обязательно означали наличие гомоэротических отношений (хотя и не исключали)
[280]. Если вы приедете сегодня в Южную Италию, то заметите, что мужчины до сих пор называют друг друга caro (дорогой), обнимаются и целуют друг друга в щеки. Через пару десятилетий то же было нормой этикета в Англии времен Шекспира: джентльмены целовали друг друга в губы. Выражение сильной эмоциональной привязанности к лучшему другу-мужчине не было чем-то необычным, хотя сегодня мы, как правило, приберегаем такие нежности для спутника жизни. В то время браки редко заключались по любви, чаще — для удобства обеих сторон или ради деловых отношений между родителями. Любовь могла стать приятным бонусом, но ее обычно не ждали и на нее не рассчитывали. Люди выбирали себе друзей более тщательно и более самостоятельно, чем спутника жизни.
В автобиографии Вазари осторожно связывает идею «Жизнеописаний» с циклом папы Павла III и со своей работой в Палаццо-делла-Канчеллерия в 1545–1546 годах. Он заявляет, что текст «Жизнеописаний» был уже готов к 1547 году. Это невероятно короткий срок для такого тома, тем более что как раз в 1546-м Вазари переезжал из Рима во Флоренцию. Завершение книги пришлось на еще один переезд, на этот раз в древнеримскую колонию Римини на Адриатическом побережье.
«Между тем, пока я работал над этими произведениями и когда моя книга жизнеописаний художников рисунка была доведена до благополучного конца, так что мне вроде как уже больше ничего не оставалось делать, как отдать ее хорошему переписчику, в это самое время мне попался некий дон Джан Маттео Фаэтани из Римини, монах ордена оливетанцев, попросивший меня сделать несколько вещей в церкви монастыря Санта-Мариа-ди-Сколька в Римини, аббатом которого он состоял. И вот, обещав мне, что он закажет копию моей книги одному из своих монахов, превосходному переписчику, и сам ее выправит, он увез меня с собой в Римини, чтобы я за эту его любезность написал образ и расписал главный алтарь названной церкви, расположенной на расстоянии около трех миль от города»
[281].
Алтарная картина, написанная им для оливетанцев в этот раз, «Поклонение волхвов», до сих пор гордо висит в апсиде церкви, которая сейчас называется или Сан-Фортунато, или аббатство Санта-Мария-Аннунциата-делла-Сколька. Вазари очень гордился тем, что каждый из царей получил свою внешность: один белокожий, второй смуглый, третий черный.
Ожидая, когда сделают копию книги, он написал еще одну алтарную картину для церкви Сан-Франческо в Римини — «Святой Франциск со стигматами». Это картина чудом выжила после бомбардировки союзников в 1943–1944 годах. Церковь Сан-Франческо потрясла начинающего писателя. Готическую церковь XIV века превратили в XV веке в часовню-усыпальницу местного полководца Сигизмондо Пандольфо Малатесты. Красивый, образованный, но безжалостный полководец был, кроме того, выдающимся военным архитектором. Малатеста выделялся еще и тем, что его приговорили к аду при жизни — декретом папы Пия II. У Сигизмондо был безупречный авангардный вкус и жестокий характер. Главным архитектором для своего «Храма Малатесты» он выбрал Леона Баттисту Альберти, ученого, писателя и проектировщика. В «Жизнеописании» Альберти Вазари соглашается: «[Баттиста] выполнил эту постройку так, что… она является одним из самых знаменитых храмов Италии»
[282].
Переписывание книги начисто было только первым шагом к ее публикации. Вазари послал рукопись своим ученым друзьям на проверку и начал с Бенедетто Варки. Экземпляр, адресованный Джовио, прибыл в Рим в 1547 году. Любой автор был бы рад тому ответу, который пришел Вазари от его болтливого друга: «Как только я получил твою книгу, я тут же прочел ее от корки до корки. Я потрясен тем, как ты можешь столь великолепно работать кистью и вместе с тем столь прекрасно владеть пером»
[283].
Затем Джовио передал книгу Аннибале Каро, который также был в Риме, и к 1548 году она вернулась обратно к Вазари. Она прошла экспертную оценку, и все рецензенты советовали публикацию. Но для начала Джорджо отдал рукопись своему другу Винченцо Боргини, чтобы тот придал его прозе стиль и ученую глубину, которые отличали серьезные книги XVI века. Сочетание профессионального взгляда Вазари и литературного вкуса Боргини, не говоря уже об остроумии и энтузиазме обоих, придали «Жизнеописаниям» безусловно авторитетное звучание.
Пока Вазари ждал отзывов от своих друзей, он попытался отвлечься, занявшись живописью. Из Римини он приехал на побережье, в Равенну, а потом повернул на юг, в Ареццо:
«В то же время для разных друзей я сделал много рисунков, картин и других мелких вещей, которых столько и которые настолько разнообразны, что я затруднился бы хотя бы частично их припомнить и что читателям было бы, пожалуй, не так уж приятно выслушивать столько мелочей. Между тем, так как строительство моего дома в Ареццо было окончено и я вернулся восвояси, я сделал рисунки для росписей залы, трех комнат и фасада, вроде как развлекаясь этим в течение наступившего лета. В этих рисунках в числе других вещей я изобразил все области и города, где мне приходилось работать, как бы приносящими дань (в знак того, что я в каждом из них заработал) моему дому»
[284].
