Доктор Эмерсон задумался.
– Хорошо, – согласился он и посмотрел на часы. – Думаю, мы можем начинать. Готовы?
– Ага.
– Так начинайте, – преподаватель кивнул. – Вам слово.
– А мне надо встать перед аудиторией? Или можно читать с места?
– Как вам будет удобнее.
Студент осмотрелся. На мгновение его взгляд остановился на Фэйт, и у нее заколотилось сердце. Что-то в выражении его лица показалось ей знакомым, что-то, чего она не могла определить, что-то, что заставило ее занервничать.
Килер улыбнулся ей и посмотрел на страницу у себя в руках.
– Книжные шкафы, – начал он, – на трех верхних этажах библиотеки…
У Фэйт пересохло во рту, когда она услышала, как ее собственные слова читают вслух. Пальцы девушки, лежавшие поверх копий рассказа на столе, задрожали.
– Книги расположены в порядке математической прогрессии, от букв к цифрам и к датам…
II
– У меня мурашки по телу побежали, – сказал Джим.
– То есть препод у тебя – фанатик. – Фарук пожал плечами. – Ну, и что в этом такого?
– Дело не в этом. А в том… – Джим старался придумать, как поточнее описать весь сюрреализм произошедшего, то ужасающее равнодушие, которое сопровождало всю эту неправдоподобную сцену, – …что все отнеслись к этому вполне равнодушно и никто не заметил в его словах ничего странного. Никто, кроме Элвина. Я хочу сказать, что этот парень слетел с катушек. И вел себя так, что если его за это не отчислят, то неприятности он себе точно обеспечил. Но всем было до фонаря.
Стив усмехнулся.
– И что тебя так рассмешило? – поинтересовался Джим.
– Ты. И все эти твои розовые сопли. Это универ. А ты – будущий журналист. Ты что, никогда не слыхал о свободе слова?
– Тут речь не о свободе слова.
– А о чем тогда?
– Тебе надо было там быть. Это выглядело… как-то странно.
– Ну да, конечно. – Стив фыркнул.
– Ты уже сделал свою полосу? – Джим взглянул на него.
– Отвали.
– Что?
– Это не твое дело. За свою полосу я отвечаю сам.
– Не мое дело? Я, между прочим, главный редактор. Твой редактор.
– Ну и подавись!
И это не было попыткой добродушно огрызнуться – Стив говорил на полном серьезе, и Джим с трудом поборол желание врезать ему по физиономии.
Что, черт побери, здесь происходит? Он осмотрел своих сотрудников. Большинство из них работают вместе с прошлого семестра и прекрасно притерлись друг к другу. Но в этом семестре… в этом семестре все разваливается. Шерил витает где-то в облаках, Стив становится неуправляемым, а желание Фарука держаться от всего подальше больше напоминает апатию. Остальные же редакторы, когда берут на себя труд появиться на рабочем месте, приходят дергаными и грызутся между собой и с репортерами.
Все изменилось.
Хови прав. Все действительно изменилось. Джим не знал, когда это началось и что послужило этому причиной, – он вообще не мог определить, что именно происходит. Но знал, что это происходит, и это его пугало. Может быть, Хови и прав. Может быть, каким-то событиям должно соответствовать определенное время? Социальные волнения в шестидесятые не имели единой причины, они просто произошли. Может быть, это то же самое?
Нет, это глупо. Он принимает все слишком близко к сердцу.
Паркер взглянул на Фарука, который пожал плечами и отвернулся.
– Ну, и что ты мне сделаешь?
Джим мог пригрозить вышвырнуть Стива из редакции. Он мог поговорить с Нортоном, перетянуть советника на свою сторону и, может быть, уговорить его пригрозить Стиву пониженной оценкой. Они вместе могли бы использовать свой авторитет, чтобы восстановить хоть какой-то порядок в этой редакции.
Джим прошел мимо пустующего стола спортивного редактора, мимо стола для работы с графикой, прямо в кабинет советника. Дверь была закрыта, но он распахнул ее не постучав и плотно прикрыл за собой.
– Нам надо поговорить, – сказал Джим.
Нортон сидел за столом. И выглядел ужасно. Действительно ужасно. Раньше Паркер не обращал внимания на состояние советника; правда, в этом семестре они встречались не так уж часто. Весной Нортон посещал редакцию почти так же часто, как Джим. И он реально вносил свою долю в работу, переписывая статьи, не соответствовавшие стандартам, меняя дизайн полос, перегруженных новостями, – то есть работал, а не просто давал советы. Но в начавшемся семестре в редакции он появлялся крайне редко, а когда появлялся, закрывался в своем кабинете, как сегодня, прятался от сотрудников и ни с кем не общался.
И вот теперь Джим настороженно посмотрел на него.
– С вами всё в порядке? Вы что, больны?
Советник покачал головой, попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась гримаса.
– Всё в порядке. Просто немного устал.
Джим кивнул. Нортон выглядел раздраженным и истекал пóтом, совсем как плохой пародист, передразнивающий Энтони Перкинса
[46]. На него было больно смотреть, и Паркер сосредоточился на точке на стене у него над головой, вместо того чтобы встречаться с ним взглядом.
– Нам надо поговорить.
– Начинай.
– Мне кажется… гм… вам надо больше участвовать в ежедневной деятельности редакции. А вы в этом семестре несколько самоустранились, и некоторые студенты восприняли это как сигнал, что они могут творить все что угодно…
– И это действительно так. – Нортон усмехнулся.
– Но мне кажется, что они должны…
– В чем дело, Джим? Трудно приходится?
– Нет, дело не в этом…
– Тогда в чем же?
Паркер заставил себя посмотреть прямо на советника. Тот все еще усмехался, но усмешка держалась на его лице слишком долго и теперь стала слегка увядать по краям, исчезая в напряженных лицевых мышцах.
– Нортон… – начал Джим.
– Я увольняюсь, – сообщил советник, – и уже сказал об этом декану. – Усмешка окончательно исчезла, уступив место выражению смертельной усталости.
– Но почему?
– Я́ больше так не могу.
Джиму показалось, что советник вот-вот заплачет. Он даже подумал, не испытывает ли Нортон нервный срыв?
– Может быть, вы хотите поговорить? Может быть…
– Я хочу, чтобы ты убрался из моего кабинета!
