Кто же там сейчас?
Йен подумал, не развернуться ли ему и не направиться ли в противоположную сторону к лестнице вместо лифта, потому что впереди происходит что-то не то. Но любопытство не уступало страху, и Эмерсон продолжал идти на свет. Подойдя ближе к открытой двери, он узнал голос Элизабет, и его первой мыслью была мысль о том, что она просто задержалась и все еще продолжает семинар. Но выпускники не будут скандировать хором, и он задержал дыхание, на цыпочках приближаясь к аудитории.
Остановившись рядом с дверью, прислушался.
– Мы все знаем, что «Пернатый змей»
[70] – это лучшая работа Лоуренса, ярчайшее выражение его философии и выстраданных теорий. Вера Лоуренса в превосходство «супермена», которая объединяет его политические, религиозные и сексуальные теории, просматривается уже в его ранних произведениях и в несколько размытом виде присутствует в более поздних. Но здесь его уникальное видение присутствует в своем самом полном проявлении.
– Утренняя Звезда! – хором выкрикнула аудитория.
– Да, – произнесла Элизабет, и ее голос опустился на октаву. – Мы собрались здесь, чтобы поклоняться Утренней Звезде.
– Утренняя Звезда!
– Я лидер этого семинара, так?
– Так точно! – как военные, ответили слушатели.
Звук, который услышал Йен, напоминал удар хлыстом по крышке стола.
– Я – хозяйка, а вы – мои рабы! Так?!
– Так точно!
Еще один удар хлыстом.
– А теперь закройте дверь. Наступило время для секса. Время познать, насколько он может быть, по словам Лоуренса, «прекрасным, когда люди отдаются ему полностью, когда относятся к нему как к дару Богов и когда он заполняет весь мир»!
Неужели это говорит Элизабет? Закомплексованная, чопорная старая дева Элизабет?
В холл вышел молодой человек, чтобы закрыть дверь. Он был полностью обнажен, за исключением черной набедренной повязки, и обладал телом спортсмена-тяжелоатлета. Йен сделал несколько шагов назад, боясь, что его могут заметить, но студент лишь с издевкой улыбнулся ему, захлопывая дверь.
И вновь из комнаты раздалось скандирование: «У нас одна кровь! У нас одна кровь!»
– Так пусть! – взвизгнула Элизабет. – Пусть наступит секс!
Крики эхом разносились по полутемному коридору. Крики удовольствия. Крики боли. Йен весь покрылся потом. Он хотел было открыть дверь, хотел встать лицом к лицу с Элизабет и ее аудиторией, хотел до конца понять, что же происходит в помещении, но вместо этого заторопился дальше, стараясь не шуметь, и когда перед ним раскрылись двери лифта, быстро вошел в него, нажал кнопку первого этажа и, прислонившись к холодной металлической стенке, закрыл глаза.
VI
Теоретически в общежитии существовал комендантский час. И время, когда все должны были расходиться по комнатам. Это помимо правила, по которому в комнатах на ночь не должно было оставаться гостей противоположного пола.
Но ничего из этого не работало.
Они как раз обсуждали последнее, издеваясь над первым. На дворе стояла полночь, а Джим устроился в комнате Хови, громко рассуждая о том, смог бы он тайно провести в общагу Фэйт, чтобы провести с ней ночь.
– Официальным лицам все это до фонаря, – считал Хови. – А вот матушке Фэйт это может не понравиться.
«Ее матери это тоже, скорее всего, до фонаря, – подумал про себя Джим. – Просто сама Фэйт может этого не захотеть».
– И тогда ты попал, – продолжил Хови.
Паркер взял салфетку из коробки с пиццей, скатал ее и бросил в Хови.
– Викторианец несчастный.
– Я? Викторианец? Да я, если хочешь знать, стопроцентный защитник американских ценностей.
Джим взглянул на часы. Он все еще так и не перешел к причине своего прихода. На часах было без пяти двенадцать.
– Когда должен вернуться Дэйв? – спросил Паркер. Помощник Хови отправился на свидание, и его все еще не было.
Хови пожал плечами.
Глубоко вздохнув, Джим повернулся к другу.
– Мне кажется, тебе надо убираться отсюда подальше, – сказал он. – Похоже, здесь становится довольно опасно.
Хови улыбнулся и задвигался в своем кресле, стараясь поднять голову.
– Я создан для опасностей.
– Нет, ты создан для детских поллюций. – Джим улыбнулся, но улыбка мгновенно исчезла у него с лица.
– Ты обо мне не беспокойся, – сказал Хови.
– А я вот беспокоюсь.
– Я не так уж беспомощен. – В голосе друга послышалось раздражение.
Джим в изнеможении запустил руку в волосы.
– Я этого никогда не говорил. Но здесь все становится очень всерьез.
– Я все это знаю.
– Знаешь?
– А ты что, думаешь, я несчастный, бедненький беспомощный инвалид, который…
– Хватит нести всякую хрень.
Сильно дернувшись, Хови наконец смог откинуть голову назад и уставился на Джима.
– Я знаю, что ты обо мне беспокоишься, и мне это приятно, но беспокоиться действительно не о чем.
– А я думаю, есть о чем. Что, если б на том концерте ты оказался один? Что, если б я тогда не пошел с тобой? Как думаешь, что бы произошло там с тобой?
– То же, что и с остальными посетителями. То есть ничего. В худшем случае в меня попала бы брошенная наугад бутылка, но такое может случиться в любом из клубов Лос-Анджелеса. В этом нет ничего нового.
– Послушай. Люди исчезают. Людей убивают. Только что были беспорядки на расовой почве, и осталось совсем немного времени до того момента, когда неприятие расовых меньшинств превратится в неприятие людей, страдающих физическими недостатками.
– Я уже сказал, что благодарен тебе за заботу. Но давай посмотрим на факты. Прошла уже половина семестра…
– Две трети…
– Хорошо, пусть будет две трети. В универе, наверное, тысяч двадцать пять студентов. Даже если насилие будет возрастать, это значит, что до конца семестра убьют еще человек десять. Десять из двадцати пяти тысяч? И какой у меня шанс попасть в число этих десяти? – Хови сделал движение рукой, которое должно было что-то обозначать, но Джим его не понял. – Я учусь на старшем курсе. Когда этот семестр закончится, мне останется всего один предмет, чтобы получить диплом. И я не собираюсь выбрасывать этот семестр псу под хвост и приговаривать себя еще к целому году учебы, какие бы странные вещи ни происходили вокруг.
– Но они могут стать фатальными.
