Сидя в тюрьме, Обриен решительно отрицал всякую за собой вину.
Панченко первое время держался такого же метода, но вскоре стал сдавать и обнаруживать признаки душевного волнения. В минуту слабости он даже как-то неожиданно, хотя и глухо, признал свою вину, затем взял это признание обратно; через неделю опять сознался и указал на то, что дня за три до смерти Бутурлина посылал Обриену телеграмму: «Все кончено, когда расчет». По проверке на телеграфе заявление это подтвердилось.
На каждом допросе Панченко с волнением расспрашивал о здоровье и о житье-бытье своей сожительницы Муравьевой, удивляясь отсутствию прямых от нее известий и тому подобному. Вскоре, однако, он понял, что не существует больше для нее, и, видимо, окончательно пал духом.
Прождав еще с месяц, он неожиданно принес полную повинную.
Как и следовало ожидать, Обриен-де-Ласси, желая устранить поручика Бутурлина, наследника майората, прибег к помощи д-ра Панченко, уговорив последнего за пять тысяч рублей совершить убийство.
Пользуясь хронической болезнью молодого Бутурлина, Обриен усиленно рекомендовал ему «чудодейственного» доктора Панченко и привез последнего к больному. Панченко сначала намеревался ввести шприцом в организм чумные бациллы, для чего и украл трубочку с чумными культурами, но затем нашел более осторожным отказаться от этой затеи и остановился на менее сложной, но одинаково смертоносной инфекции: он просто умышленно загрязнял шприц. Долго сильный организм убитого не поддавался заразе, но Панченко все более и более загрязнял иглу, нетерпеливо ожидая преступных результатов. И, наконец, когда заражение крови стало очевидным фактом, Панченко и послал телеграмму Обриену-де-Ласси, о которой упомянуто выше.
Каким-то зловещим ужасом веяло от признания Панченко. В письме к Филиппову он говорил так: «Да. Я убил его. Мой грех. Но сможете ли вы понять все те душевные переживания, весь тот тернистый скорбный путь, которым я дошел до этого. Мне думается, что нет. Вы не поймете меня хотя бы потому, что редкому человеку выпадает несчастье быть обуреваемым тем страшным чувством, что люди банально называют любовью, не имея, в сущности, о ней никакого понятия. Да, я любил, любил каким-то демоническим чувством. Все мною приносилось ей в жертву: я работал, как вол, я сокращал до минимума часы отдыха и сна, я втаптывал в грязь мое имя и честь и, наконец, совершил убийство, смертельно ранил свою совесть — и все для того, чтобы на приобретенные этим тяжелым путем деньги хоть несколько скрасить ей жизнь. На себя я мало тратил: ходил обтрепанным, в истоптанной обуви. Но зато за все лишения получал, как высшую награду, ее ласку. Вы, обыкновенный здоровый человек, не поймете того трепета, той жадности, с какими я ожидал этих ярких минут. Впрочем, минуты эти редко мне выпадали на долю. Обычно меня держали в черном теле: кормили остатками с „господского стола“, ночевал я часто на полу у постели вместе с ее любимой собачкой. Но не все ли равно. Лишь бы быть вблизи от нее, лишь бы дышать одним воздухом с нею. Я любил ее и ласковой и гневной; сладостно было ощущать, как ее розовые ногти впиваются тебе в лицо и безжалостно рвут твою старую кожу. Да, я любил ее так, как нынче уж не любят. Что значит блажь прожигателей жизни, бросающих легко добытые миллионы на женщин. Что значат ревнивые убийцы и самоубийцы, действующие обычно под влиянием аффекта. Как малокровно их чувство по сравнению с моим. Да знаете ли вы, что приди моей святыне мысль об измене на моих глазах, я благословлял бы имя того избранника, сумевшего доставить ей хотя бы минутную утеху, ибо, повторяю, любовь моя не знала жертвенных границ. Я долго ждал и мучился в тюрьме; не страх перед наказанием, не строгости тюремного режима, ни даже тень моей несчастной жертвы отравляли мне покой, — нет, а мысли лишь о ней. Мне думалось: неужели же она меня оставит в столь грозную минуту моей жизни. Ведь знает же она, что пара теплых строк или призрак хотя бы и отдаленной заботы и участия были бы достаточны, чтобы поддержать мои слабеющие силы. Но дни текли: ни весточки, ни слуха… И пал я духом. Теперь мне все равно. Тюрьма, петля и каторга страшны для тех, кто уязвим в своих переживаниях; при наступлении же душевного паралича нет более ощущений, нет прошлого, нет будущего, как нет и настоящего… Пока еще я жив, но, будучи живым, я ведаю уже глубины небытия…»
Громкий процесс об убийстве Бутурлина закончился обвинительным приговором. Обриена-де-Ласси приговорили к бессрочной каторге, Панченко — к пятнадцати годам каторжных работ. Надо думать, что психопатологические отношения Панченко к Муравьевой несколько смягчили в глазах его судей его тяжкий грех и позволили применить к нему не самую высшую меру наказания, которая предусмотрена нашим уложением за убийство путем отравления.
Убийство солдата Волкова в народном доме
Исполняющий должность Санкт-Петербургского градоначальника, его помощник по полицейской части, генерал-майор Вендорф Оскар Игнатьевич внимательно и с удовлетворением читал доклад начальника Санкт-Петербургской Сыскной полиции за № 8160. Он был посвящен расследованию дерзкого, жестокого преступления: 3 октября, вечером, в Народном доме, в зале у сцены, неизвестным был убит солдат Волков.
Кто мог убить защитника Отечества? Почему? С какой целью?
Вендорф поручил Филиппову установить все обстоятельства совершенного преступления и найти виновного, и на десятый день с начала расследования, 12 октября 1910 года, начальник Сыскной полиции докладывал подробности раскрытия этого страшного преступления: «3-го сего Октября, около 8 часов вечера, в зрительном, у открытой сцены, зале Народного Дома, неизвестное лицо острым орудием нанесло смертельный удар в шею рядовому Военно-Электотехнической школы Георгию Волкову, который, по перенесении его в медицинский кабинет, умер. Нанесение удара Волкову сопровождалось следующими обстоятельствами. В момент представления на открытой сцене рядовые упомянутой выше школы Волков и Блоцкий находились в толпе публики, достигавшей нескольких тысяч человек. Почувствовав, что кто-то покушается совершить у него из кармана кражу, Волков схватил неизвестного за руку, но тот стал вырываться и, вырвавшись из рук Волкова, скрылся. В тоже время Блоцкий задержал товарища неизвестного, личность которого он не заметил. При задержании Волковым и Блоцким неизвестных, в окружавшей того и другого толпе послышались крики: „Ваську Черного задерживают, нужно отбить“, и в тот же самый момент кем-то сзади рядовому Волкову был нанесен, по-видимому, кинжалом, удар в шею, после чего Волков тут же упал, а преступник, никем не замеченный, скрылся с орудием преступления.
При первоначальном опросе очевидцев — рядового Блоцкого и мещанина Александра Соколова, находившегося вблизи места преступления, — выяснилось, что задержанный Волковым, якобы за карманную кражу, неизвестный был выше среднего роста, худощавый, с черными небольшими усиками и такими же длинными волосами; одет он был в вязаную фуфайку с поперечными черными и белыми полосами. К этому-то неизвестному, по всей вероятности, и относились крики „Ваську Черного задерживают“. Кто именно нанес удар Волкову в шею — названные свидетели сказать не могли.
Приступив, согласно моему распоряжению, немедленно по прибытии а Народный Дом, к самым энергичным розыскам виновного, чины вверенной мне Сыскной Полиции, путем различных мер, установили, что 3 Октября в Народном Доме находились хулиганы нескольких партий, как-то: Железноводской, Васинской, Ждановской и Рощинской, и что после нанесения удара солдату все хулиганы сейчас же покинули Народный Дом. При собрании в этом направлении дальнейших данных, тем же чинам Сыскной Полиции удалось выяснить, что „Васька Черный“ принадлежит к Железноводской партии и что удар Волкову мог быть нанесен одним из хулиганов той же партии за задержание товарища. Имея некоторые неопределенные указания, чины Сыскной Полиции, тем не менее, разыскали и задержали нескольких лиц из Железноводской партии, известных по кличкам, а именно: крестьянина Василия Богданова (он же Яковлев) („Ваську Мазурика“), без определенных занятий проживающего в доме № 30, по Опочинной улице, крестьянина Василия Емельянова (атамана партии „Ваську Верочкина“), работавшего на писчебумажной фабрике Печаткина и проживающего в доме № 8, по Железноводской улице, крестьянина Константина Васильева Аксенова („Аксенова“), 17 лет, работавшего на той же фабрике и проживающего в доме № 4, по Уральской улице, крестьянина Николая Можаева („Можайку“), служащего писцом Главного Почтамта и живущего в доме № 10, по Среднему проспекту в Гавани, крестьянина Василия Козакова („Ваську Черного“), токаря, работавшего в частной мастерской и проживающего в доме № 69, по Карташихинской улице, и крестьянина Гурия Николаева („Гурьку“), 16 лет, живущего в доме № 12, по Железноводской улице.
