Вот и я был эдакой дейзи в Париже. Французского я не знал и никогда бы не узнал, если бы не Денни. Он заставил меня выучить язык: попросту отказался разговаривать со мной по-английски где бы то ни было, кроме постели. Тут я должен кое-что прояснить. Хоть мы и спали вместе, его интерес ко мне носил скорее романтический, нежели сексуальный характер. В ту пору у Денни вообще не было любовников: он говорил, что вот уже два года его «часики» все время на полшестого, ибо опиум и кокаин отбили ему всякую охоту. Мы часто ходили на дневные сеансы в кинематограф на Елисейских Полях, и в какой-то момент Денни покрывался испариной, убегал в туалет и принимал очередную дозу. Вечером он курил опиум или потягивал опиумный чай – варево, которое готовил из запекшегося на стенках трубки наркотика. Впрочем, меру он знал: я никогда не видел его в отключке.
Быть может, к концу ночи, когда рассветные лучи уже щекотали снаружи плотно задернутые шторы спальни, Денни немного терялся и проваливался в замысловатый мутный бред: «Скажи-ка, мальчик, слыхал ли ты когда-нибудь о “Кафе отца Фланагана для педиков, жидов и черномазых”? Слыхал, точно! Отвечаю! А если не слыхал и теперь подумал, что это какая-нибудь ночная гарлемская дыра, даже если так, то уж под каким-нибудь другим названием ты это местечко наверняка знаешь, знаешь, что это и где. Однажды я целый год медитировал в калифорнийском монастыре. Под… над… под надзором Его Святейшества, досточтимого и преподобного Джеральда Херда. Искал, значит, этот самый… Смысл. Ну, это самое… Божественное. Я старался, правда. Обнажил душу донельзя. Рано ложился и рано вставал, молился, молился, не бухал, не курил, не дрочил. И что же? Все эти гнусные испытания я перенес ради… “Кафе отца Фланагана для педиков, жидов и черномазых”! Найти его просто: едешь до конечной, где тебя выбрасывают у самой помойки. Только смотри под ноги – не наступи на отрезанную голову. Так, а теперь стучи. Тук-тук. Голос отца Фланагана: “Кто тебя послал?” Христос, ради всего святого, тупая ты скотина. А внутри… внутри так хорошо. Благостно. Потому что там нет ни одного состоявшегося человека, понимаешь? Одни отщепенцы, особенно много этих толстопузиков с аппетитными счетами в швейцарском “Кредит суисс”. Короче, можешь расслабиться, Золушка. И признать, что очутился на дне. Какое облегчение! Сбросить карты, заказать “колу” и поплясать от души с давним дружком, например с тем двенадцатилетним голливудским персиком, который показал мне в подворотне бойскаутский нож и отобрал мои восхитительные “Картье” с овальным циферблатом. “Кафе для педиков, жидов и черномазых”! Дно прохладное, зеленое и тихое, как могила! Вот зачем я употребляю наркотики: одними медитациями дорогу туда не проложишь и надолго там не останешься, а я хочу остаться, остаться в славном заветном краю отца Фланагана и его Тысячи изгоев: жидов, ниггеров, латиносов, гомиков, лесбиянок, нариков и коммуняк. О, как я рад очутиться среди своих: Таки да, сэр! Вот только цена слишком высока, я ведь себя гроблю. – Тут он отбрасывал мерзкий тон эстрадного комика и продолжал: – Ну да, гроблю и отдаю себе в этом отчет. Но после встречи с тобой я передумал. Теперь я не прочь еще пожить на этом свете. Но при условии, что ты будешь жить со мной, Джонси. Это значит, мне надо пойти на риск – чего доброго, исцелюсь. Поверь мне, это в самом деле риск. Я однажды попытался – лег в клинику в Веве. Каждую ночь на меня обрушивались горы, каждое утро я мечтал утопиться в Лемане. Но если я решусь, ты будешь рядом? Мы можем вернуться в Штаты и купить автозаправочную. Нет, я серьезно! Всегда мечтал о собственной автозаправочной станции. Где-нибудь в Аризоне. Или Неваде. “Ваш последний шанс наполнить бак” или как там было в рекламе. Кругом тишина, и ты сможешь рассказы пописывать. Здоровье у меня в целом крепкое. И готовить я умею».
Денни предлагал мне наркотики; я всякий раз отказывался, а он и не настаивал. Только однажды спросил: «Боишься?» Да, я боялся, но не наркотиков, а его неустроенной судьбы. Уподобляться Денни ничуть не хотелось. Как ни странно, вера моя по-прежнему была жива: я считал себя серьезным молодым человеком с серьезным писательским даром, а не каким-нибудь жалким оппортунистом и подстилкой – коварным манипулятором, бурившим мисс Лэнгмен до тех пор, покуда из нее не хлынули гуггенхаймы. Да, я был последним ублюдком и знал это, но не казнил себя – в конце концов, таким я родился: талантливым ублюдком, у которого одно-единственное обязательство – перед собственным талантом. Несмотря на ежевечерние попойки, бесконечные изжоги и расстройства желудка от бренди и вина, я каким-то образом умудрялся каждый день писать по пять-шесть страниц своего романа; ничто не должно было мешать работе, и Денни в этом смысле стал для меня зловещей обузой. Я чувствовал, что, если не избавлюсь от ноши, как Синдбад от старика-прилипалы, придется мне всю жизнь таскать Денни на закорках. Тем не менее он мне нравился – по крайней мере я не хотел бросать его в такое трудное время, пока он был во власти наркотиков.
Словом, я сказал, чтобы он начинал лечение. Однако добавил: «Только давай обойдемся без обещаний. Глядишь, ты после всего этого ударишься в религию или захочешь до конца жизни драить больничные судна у доктора Швейцера. А может, это мой удел». Поразительно, с каким оптимизмом я смотрел тогда в будущее! По сравнению с тяготами, что я пережил позднее, такая участь видится мне теперь медовой нирваной. Уж лучше бы я до скончания века отбивался от мух цеце и вылизывал судна собственным языком.
Было решено, что Денни поедет в Веве один и ляжет в клинику. Мы распрощались на Лионском вокзале; Денни был под кайфом и выглядел – свежий и румяный, со строгим ликом ангела мести – лет на двадцать. Он без умолку тараторил об автозаправочных станциях и своем путешествии на Тибет. Наконец он сказал: «Если до этого дойдет, сделай вот что: уничтожь все мои пожитки. Сожги мою одежду, письма. Не хочу оказывать Питеру такую честь».
Мы договорились не общаться до тех пор, покуда он не выпишется из клиники. А уж там можно вместе отдохнуть в какой-нибудь деревушке под Неаполем – Позитано или Равелло.
Поскольку я не имел ни малейшего желания это делать (да и вообще снова видеться с Денни), я переехал из квартиры на рю-дю-Бак в маленькую комнатку под крышей отеля «Пон Рояль». Тогда в подвальчике «Пон Рояля» имелся небольшой бар с кожаными диванами и стульями – любимая жральня богемных толстосумов. Рыбоглазый, вечно сосущий трубку, болезненно бледный Сартр со своей хрычовкой де Бовуар сидели обычно в одном и том же углу, словно забытые чревовещателем куклы. Нередко я встречал там Кёстлера – вечно пьяного и агрессивного заморыша, который не стеснялся пускать в ход кулаки. И, конечно, Камю, тщедушного, нерешительного и тонкого, как бритва, с каштановыми волосами, с живым блеском в глазах и встревоженным лицом человека, который постоянно к чему-то прислушивался (мне сразу захотелось с ним познакомиться). Я знал, что он работает редактором в «Галлимаре», и однажды просто подошел к нему – сказал, что приехал из Америки, где у меня недавно вышла книга рассказов. Быть может, он ознакомится с ними и «Галлимар» захочет их перевести? Позже Камю вернул мне экземпляр книги, который я послал ему по почте, с запиской: мол, английский у него не очень хороший и потому он не берется судить, но в моих рассказах чувствуется нерв и умение создавать яркие характеры. «Однако я нахожу их несколько скомканными, незавершенными. Если у вас появится новый материал, я с удовольствием посмотрю». Впоследствии, когда я встречал Камю в «Пон Рояле» (и как-то раз – на вечеринке «Галлимара», куда я явился без приглашения), он всегда мне кивал и ободряюще улыбался.
