Итак, поужинав, мы с ней уходим в самую дальнюю часть дома, в комнату, где моя подруга спит под лоскутным одеялом на железной кровати, выкрашенной в ее любимый цвет – розовый. Молча, упиваясь своей приобщенностью к тайне, мы достаем бисерный кошелек и вытряхиваем его содержимое на лоскутное одеяло. Долларовые купюры, плотно скрученные и зеленые, как весенние почки. Величавые пятидесятицентовики – эти увесистые монеты можно класть на глаза покойнику. Самые хорошенькие, жизнерадостные и по-настоящему звонкие монетки в десять центов. Гладкие, как галька в ручье, пятицентовики и четвертаки. Но больше всего здесь ненавистных пенни с запахом горечи. Минувшим летом домашние придумали платить нам по одному пенни за каждые двадцать пять убитых мух. О, эта августовская бойня – сколько мух отправилось тогда на небо! Мы ни капли не гордимся содеянным и теперь, пересчитывая пенни, будто заново перебираем дохлых мух. С цифрами мы оба не в ладах, поэтому считаем медленно, то и дело сбиваемся и начинаем заново. По подсчетам моей подруги мы скопили двенадцать долларов семьдесят три цента. По моим подсчетам – тринадцать.
– Очень надеюсь, что ты ошибся, Дружок. Тринадцать – скверное число! Или тесто не поднимется, или кто-нибудь, чего доброго, попадет из-за наших кексов на кладбище. Тринадцатого числа я даже из кровати не вылезаю!
В самом деле: тринадцатое число каждого месяца она проводит в постели. Поэтому теперь – от греха подальше – мы берем из кучки один пенни и выбрасываем в окошко.
Из продуктов, что понадобятся нам для рождественских кексов, дороже всего виски. Его и труднее всего достать, у нас ведь сухой закон. Впрочем, местные знают, что при необходимости бутылочку можно купить в кабаке у мистера Джонса по прозвищу Ха-ха. На следующий день, покончив с закупкой остальных ингредиентов, мы отправляемся по рабочему адресу мистера Ха-ха – в «сущий содом» (цитирую общественное мнение), то есть местный кабак на берегу реки, где можно поесть жареной рыбы и потанцевать. Мы уже не раз ходили сюда по тому же делу, только виски нам раньше продавала жена мистера Ха-ха, смуглая индианка с кожей цвета йода, вытравленными медно-рыжими волосами и смертельной усталостью на лице. Ее мужа мы в глаза не видели, но говорят, он тоже индеец – настоящий великан со шрамами от бритвы в пол-лица. Его прозвали Ха-ха за исключительную угрюмость: он никогда не смеется. Приближаясь к его заведению (большая бревенчатая хижина, украшенная изнутри и снаружи длинными разноцветными гирляндами, стоит на речном берегу под сенью деревьев, на ветках которых серым туманом повис мох), мы невольно замедляем шаг. Даже Принцесса прекращает носиться туда-сюда и льнет к нам. В кабаке убивают людей. Одного покромсали на куски, другого шарахнули по голове. Скоро в суде как раз будут слушать очередное такое дело. Конечно, все эти ужасы творятся там по ночам, когда мигают, отбрасывая безумные тени, цветные огоньки и воет виктрола. Днем же у кабака вид заброшенный и обшарпанный. Я стучу в дверь, Принцесса лает, а моя подруга кличет:
– Мистер Ха-ха! Мэм! Есть кто дома?
Шаги. Дверь отворяется. На пороге стоит сам Ха-ха Джонс! Он и впрямь великан, у него и впрямь шрамы на щеках, и он не улыбается, нет, только глядит на нас злобно своими раскосыми бесовскими глазами, а потом спрашивает:
– Чего вам надо от Ха-ха?
На мгновение мы лишаемся дара речи. Наконец к моей подруге возвращается голос – точнее, неуверенный шепоток:
– Мистер Ха-ха, мы хотели купить у вас кварту
[76] самого лучшего виски.
Глаза у индейца становятся еще более раскосыми. Невероятно! Ха-ха улыбается! Даже смеется, представляете?!
– И кто ж из вас закладывает за воротник?
– Нам для рождественских кексов, мистер Ха-ха. Для стряпни.
Он мрачнеет. Хмурится.
– Нечего хорошее виски на всякую ерунду переводить.
Тем не менее он скрывается в темном зале своего кабака, а через несколько секунд возвращается с бутылкой одуванчиково-желтой жидкости без этикетки.
Подставляет ее блестящие бока солнцу и называет цену:
– Два доллара.
Мы расплачиваемся пятицентовиками, десятицентовиками и пенни. Ха-ха встряхивает наши монетки в ладони, словно игральные кости, и лицо его вдруг добреет.
– Вот что я вам скажу, – говорит он, ссыпая деньги обратно в бисерный кошелек. – Денег мне от вас не надо, а вот кекс я бы попробовал!
– Славный он все-таки человек, – замечает моя подруга по дороге домой. – Положим ему в кекс лишнюю горсть изюма.
Черная плита, которую мы под завязку набили углем и поленьями, светится, точно фонарь из тыквы. Венчики взбивают яйца, ложки перемешивают в миске масло с сахаром, воздух сладко пахнет ванилью и имбирем; тающие, щекочущие нос ароматы наполняют кухню, просачиваются в дом и с клубами дыма вылетают наружу, в мир. Мы управились за четыре дня. На всех подоконниках и полках нежатся пропитанные алкоголем кексы – тридцать одна штука.
Для кого же они?
Для друзей. И друзья эти – не обязательно соседи. Бо́льшая часть кексов предназначена для тех, с кем мы встречались лишь однажды – или не встречались вовсе. Например, для президента Рузвельта. Для преподобного Дж. К. Луси и его жены – баптистских миссионеров, читавших у нас лекцию прошлой зимой. Для маленького точильщика ножей, дважды в год проезжающего через наш город. Для Эбнера Пэккера, водителя шестичасового автобуса из соседнего городка Мобила: каждый день, проносясь мимо в облаке пыли, Эбнер машет нам рукой. Для молодых Уистонов, супружеской пары из Калифорнии, чья машина однажды сломалась прямо возле нашего дома, и они целый час премило болтали с нами на крылечке, а мистер Уистон даже щелкнул нас на свой фотоаппарат – это, между прочим, наша единственная фотография. Наверное, спросите вы, этих чужих и малознакомых людей мы держим за самых близких друзей лишь потому, что подруга моя робеет перед всеми, кроме чужаков? Пожалуй, так и есть. А еще наш памятный альбом – со всеми благодарностями на казенной бумаге Белого дома, редкими весточками из Калифорнии и Борнео да дешевенькими, по пенни штука, открытками от точильщика ножей – позволяет нам чувствовать свою причастность к событиям большого мира за пределами нашей кухни, окна которой выходят на застывшее небо.
Сейчас в окно бьется по-декабрьски голая ветка инжирного дерева. На кухне пусто, кексы исчезли: вчера мы свезли их на почту, где потратили на марки последние гроши. Все, денег больше нет. Я порядком удручен, но подруга считает, что это надо отметить – на дне бутылки от мистера Ха-ха еще плещется немного виски, пальца на два. Принцессе мы наливаем ложку прямо в миску с кофе (кофе она любит крепкий, с цикорием), а остальное разливаем в два стаканчика. Мы оба робеем пить чистый виски: вкус у него такой, что невольно морщишься и вздрагиваешь всем телом. Но очень скоро мы заводим песню, причем каждый свою. Я даже слов не знаю, все мычу одну строчку: «В черном квартале нынче пляски до упаду, разрядились франты в пух и прах». Зато я здорово танцую. Вот что я хочу делать, когда вырасту, – танцевать чечетку в кино. Моя тень пляшет на стенах; от наших голосов дрожит фарфоровый сервиз в буфете, и мы так хихикаем, будто нас кто щекочет невидимой рукой. Принцесса улеглась на спину и сучит лапками в воздухе; ее рот словно растянулся в улыбке. Внутри у меня тепло и все искрится, как поленья в камине; я беспечен, точно ветер в дымовой трубе. Моя подруга вальсирует возле плиты, придерживая кончиками пальцев подол юбки – будто это не простенькая ситцевая юбка, а настоящее бальное платье. «Проводи меня домой, – поет она, и теннисные туфли скрипят по дощатому полу, – проводи меня домой!»
