В ту ночь я молился, чтобы Санта-Клаус подарил мне самолет.
Отец уже купил елку, и мы с ним провели немало времени в магазине, выбирая для нее украшения. А потом я совершил ошибку. Поставил под елочку мамину фотографию. Увидев ее, отец сразу побелел и затрясся. Я не знал, что делать. Зато он знал: подошел к шкафчику и достал оттуда высокий стакан и бутылку. Я сразу понял, что это за бутылка, у моих алабамских дядюшек было таких немало. Во времена сухого закона все пили самогон. Отец налил себе полный стакан самогона и выпил его почти залпом. От этого, видимо, фотография мамы перестала существовать.
Словом, я с нетерпением ждал Рождества и прихода толстяка Санты. Разумеется, я никогда не видел, как толстопузый, звенящий бубенчиками великан вываливается из камина и весело раскладывает под елкой щедрые дары. Мой кузен Билли Боб – злобный недомерок, но с крепкими, как стальной кулак, мозгами – сказал, что это все брехня и нет на свете такого существа.
– Чтоб меня! – воскликнул он. – Кто верит в Санта-Клауса, пусть заодно поверит, что мул – это лошадь!
Наша ссора происходила на крошечной площади у здания суда. Я сказал:
– Санта-Клаус существует, потому что его дела – это воля Господа, а любая воля Господа есть истина!
Билли Боб харкнул на землю и ушел со словами:
– Никак у нас очередной проповедник завелся!
Каждый раз я клялся, что не усну в сочельник: хотелось услышать топоток оленьих копыт по крыше, встать у самого камина и пожать руку Санта-Клаусу. И уж в этот сочельник, решил я, не уснуть будет проще простого.
Дом моего отца был трехэтажный, семикомнатный, и некоторые комнаты казались мне просто огромными – особенно три на первом этаже, что выходили во внутренний дворик: гостиная, столовая и «музыкальная» комната для любителей потанцевать и поиграть в карты. Два верхних этажа были оторочены кружевными коваными балкончиками, темно-зеленое железо которых переплеталось с бугенвиллеей и струящимися лозами алых брассий, похожих на ящериц, высовывающих тонкие красные язычки. Такой дом лучше всего демонстрировать гостям, когда полы начищены до блеска: кое-где мелькнет плетеное кресло, а где-то – тяжелый бархат. Не то чтобы очень богатый дом, скорее жилище человека с претензией на изысканный вкус. Для бедного (но счастливого) мальчишки-босяка из Алабамы оставалось загадкой, как и на какие деньги папа умудрялся потакать этой своей прихоти.
Впрочем, мама-то все понимала. К тому времени она окончила университет и использовала свое южное обаяние на полную катушку: пыталась захомутать подходящего нью-йоркского жениха, который купил бы ей квартиру на Саттон-плейс и соболиную шубу. Она все знала об отцовских доходах, но вслух об этом не говорила и проболталась лишь много лет спустя, давно уже обзаведясь и соболями, и жемчугами.
Она приехала навестить меня в претенциозный новоанглийский пансион (за мое обучение платил ее богатый и щедрый муж), я в очередной раз ляпнул какую-то гадость, она рассвирепела и заорала: «Так ты не знаешь, откуда у него деньги на безбедную жизнь? На аренду яхт и круизы по греческим островам? Деньги от женушек! Вспомни, сколько их было, все вдовы, все богаты – очень богаты. И все гораздо старше его. На таких старухах ни один уважающий себя молодой человек не женится! Поэтому-то у него больше нет детей, кроме тебя. И поэтому у меня тоже никогда больше не будет детей – я была слишком юна, чтобы рожать, но этот зверь меня искалечил, уничтожил…»
«Я просто жиголо, куда б я ни пошел, все смотрят с интересом на меня…», «А в небе над Майами светит месяц…», «Все это в первый раз, прошу, не будь со мной жесток…», «Эй, парень, разменяй монетку…».
Пока она говорила (а я пытался не слушать, ведь ее рассказ о том, как мое появление на свет уничтожило ее, уничтожал меня), в голове крутились эти строчки из песен – или другие, похожие. Они помогали не слышать маму и навевали воспоминания об одной странной, запавшей мне в память вечеринке, которую отец устроил в сочельник.
Внутренний дворик был полон горящих свечей, и три комнаты вокруг него тоже. Гости по большей части толпились в гостиной, где в угасающем свете камина сверкала елка; впрочем, кое-кто танцевал и в музыкальной комнате, и во дворике – под музыку из заводной виктролы. Меня представили гостям в самом лестном свете, после чего отправили наверх, однако я мог наблюдать за вечеринкой с террасы, на которую выходили французские окна моей спальни. Я смотрел, как возле бассейна с фонтаном-русалкой отец танцует с грациозной дамой. Она в самом деле была очень грациозна, и ее воздушное серебристое платье мерцало в сиянии свечей, но все-таки она была старая, лет на десять старше моего тридцатипятилетнего отца.
Я вдруг осознал, что отец – самый молодой человек на этой вечеринке. Остальные дамы, хоть и очаровательные, были не моложе той, в парящем серебристом платье, тонкой, словно ивовый прутик. Господа, курившие ароматные гаванские сигары, тоже были в летах и по большей части годились моему папе в отцы.
Вдруг я увидел нечто возмутительное, нечто такое, от чего мне пришлось долго моргать. Отец и его изящная партнерша, танцуя, добрались до укромной ниши, заросшей алой брассией, и принялись там обниматься. Целоваться. Я так ошалел, так рассвирепел, что бегом бросился в спальню, прыгнул в кровать и с головой накрылся одеялом. Зачем моему красивому молодому отцу понадобилась такая старуха?! И скорей бы уже эти люди разошлись по домам, скорей бы пришел Санта-Клаус! Я несколько часов лежал в постели и слушал, как все разъезжаются. Наконец папа попрощался с последним гостем, поднялся по лестнице и заглянул в мою комнату. Я сделал вид, что сплю.
Но мне не спалось всю ночь, и на то было несколько причин. Прежде всего шаги. Папа, тяжело дыша, бегал туда-сюда по лестнице. Как же меня подмывало посмотреть, что он делает! Я вышел на террасу и спрятался за бугенвиллеей. Оттуда мне открывался вид на всю гостиную с елкой и камином, в котором еще тлели последние угольки. А главное, я видел отца. Он ползал под елкой и раскладывал подарки. Завернутые в фиолетовую, красную, золотую, белую и голубую бумагу коробки приятно шуршали по полу. У меня голова пошла кругом: в одночасье рухнули мои представления о мире! Если эти подарки предназначены для меня, выходит, их не заказывал Господь и не доставлял Санта-Клаус. Нет, их купил и упаковал папа! А значит, мой родственничек Билли Боб и его гнусные дружки не врали, не дразнились, а говорили правду: нет на свете никакого Санта-Клауса. Однако страшнее всего было другое: неужели Соук все знала и солгала мне?! Нет, она никогда бы мне не солгала, это невозможно. Соук тоже верит. Просто… ну, хоть ей уже за шестьдесят, во многом она такой же ребенок, как я сам.
Я подглядывал за папой, пока он заканчивал дела и задувал последние свечи. Затем он ушел к себе, а я, выждав еще немного, спустился в гостиную, где все еще стоял тяжелый дух гардений и гаванских сигар.
Там я уселся и стал думать: ведь мне придется рассказать Соук правду. В груди шевелился гнев, странный злой умысел. Он не был направлен непосредственно на отца, но именно отец в конечном итоге стал его жертвой.
