Когда рассвело, я изучил бирки на подарочных коробках. Везде было написано: «Для Дружка». И только одна коробка предназначалась Евангелине – по-матерински заботливой папиной домработнице, пожилой цветной женщине, которая весила триста фунтов
[79] и целыми днями пила «кока-колу». Я решил открыть подарки: уже ведь утро, я проснулся, почему бы и нет? Не стану даже рассказывать, что было внутри – всякие рубашки, свитера и прочее занудство. Мне приглянулся только крутой игрушечный пистолет с пистонами. Я почему-то решил, что будет забавно разбудить отца пальбой из пистолета. Так я и сделал. Бах! Бах! Бах!
Он выбежал из спальни с вытаращенными глазами.
Бах! Бах! Бах!
– Дружок, что ты творишь?!
Бах! Бах! Бах!
– Прекрати!
Я рассмеялся.
– Пап, смотри, сколько чудесных подарков!
Успокоившись, он вошел в гостиную и обнял меня.
– Тебе понравилось, что принес Санта-Клаус?
Я улыбнулся. Он улыбнулся в ответ. Между нами затеплилась было нежность… А потом я взял и все испортил:
– Да, – сказал я. – А ты мне что подаришь, пап?
Улыбка его померкла. Он подозрительно прищурился – явно решил, что я хитрю. А потом сразу покраснел, будто устыдившись собственных мыслей, погладил меня по голове, откашлялся и сказал:
– Давай вместе пойдем в магазин, и ты сам что-нибудь выберешь. Есть у тебя мечта?
Я напомнил ему про самолет в витрине магазина игрушек на Канал-стрит. Лицо у него сразу осунулось. Конечно, он помнил самолет – и какой он был дорогой. Тем не менее на следующий день я уже сидел в зеленом самолете и мечтал, как взмою на нем в небо, пока папа выписывал чек счастливому продавцу. Мы немного поспорили о доставке: отец хотел отправить подарок в Алабаму почтой, но я был непреклонен. Самолет поедет со мной на автобусе – завтра, в два часа дня. Продавец даже позвонил в автобусную компанию, и ему сказали, что все довезут в целости и сохранности.
Однако Новый Орлеан меня не отпускал. Проблемой стала большая серебряная фляжка с самогоном; то ли из-за моего отъезда, то ли еще по какой причине, но отец без конца к ней прикладывался, а по дороге на станцию я здорово перепугался, когда он схватил меня за руку и громко зашептал:
– Я тебя так просто не отдам. Нельзя тебе жить с этими безумными тетками! Ты посмотри, что они с тобой сделали: мальчишке шесть – почти семь – лет, а он до сих пор твердит о Санта-Клаусе! Глупые старые девы, одна Библия да вязание на уме, да еще эти пропойцы-дядюшки… Послушай меня, Дружок, нет никакого Бога. И Санта-Клауса нет.
Он больно стиснул мою руку.
– Порой мне кажется… Ох, господи, порой мне кажется, что мы с твоей мамой совершили ужасную ошибку… И должны за это умереть, покончить с собой…
(Нет, он не покончил с собой, а вот мама тридцать лет назад успешно наглоталась снотворных.)
– Поцелуй меня… ну, пожалуйста… Поцелуй. Скажи, что любишь папу.
Я не мог вымолвить ни слова. Мне было очень страшно: а вдруг я опоздаю на автобус?! Еще я волновался за самолет, примотанный ремнями к крыше такси.
– Скажи: я тебя люблю. Ну, скажи. Прошу, Дружок. Скажи!
Мне повезло, водитель такси оказался славным и участливым малым. Если бы не он – и не помощь двоих весьма умелых носильщиков да одного добродушного полисмена, – не знаю, что бы со мной сталось. Отца так шатало, что он едва шел, но полисмен его успокоил и взял под локоть, а таксист пообещал отвезти его домой. Однако отец не уехал, пока носильщики не усадили меня в автобус.
Там я скрючился на сиденье и зажмурил глаза. Во мне поселилась странная боль. Неведомая, сокрушительная боль во всем теле. Я захотел избавиться от тяжелых городских ботинок, скинуть с ног эти орудия пыток – может, тогда мне полегчает? Я разулся, но таинственная боль не исчезла. В каком-то смысле она до сих пор со мной – и будет со мной всегда.
Двенадцать часов спустя я уже лежал в своей кровати. Было темно. Рядом в кресле покачивалась Соук – скрип качалки до сих пор успокаивает меня, как шум океанских волн. Я попытался рассказать ей обо всем, что со мной случилось, и под конец хрипел, как старый пес. Она взъерошила мне волосы и сказала:
– Санта-Клаус, конечно, существует. Просто никому не справиться в одиночку с такой важной работой, как у него. Поэтому Господь распределил его обязанности между нами. Получается, что мы все – Санта-Клаусы. И ты. И я. И даже твой кузен Билли Боб. А теперь засыпай. Посчитай звезды. Подумай о чем-нибудь тихом. О снеге, к примеру. Жаль, конечно, что ты его так и не увидел, но сейчас снег падает среди звезд…
Звезды сверкали, снег кружил у меня в голове, и Господь ласковым голосом рассказывал, как мне надо поступить. На следующий день я так и сделал: пошел вместе с Соук на почту и купил там за пенни открытку. Эта открытка существует до сих пор – год назад, когда отец умер, ее нашли в его банковской ячейке. Вот что там было написано: «Привет пап надеюсь ты жив здаров а я учюс ганять на самалете быстро быстро так штобы взлететь поэтому чаще сматри на небо и да я тебя люблю Дружок».
Незваный гость
Что за подлец был Одд Гендерсон, подлее человека я в жизни не встречал!
И ведь речь о двенадцатилетнем мальчугане, а не о каком-нибудь взрослом, успевшем с годами естественным образом озлобиться. По крайней мере, в 1932 году Одду было двенадцать, и мы вместе учились во втором классе сельской школы в Алабаме.
Не по годам высокий, тощий как скелет, с грязно-рыжими волосами и узкими желтыми глазками, он грозно возвышался над своими одноклассниками – впрочем, неудивительно, нам-то было по семь-восемь лет от роду. Одд уже четвертый раз оставался в школе на второй год. Не из-за скудоумия – как раз ума или, верней, коварства ему было не занимать, – а просто потому, что Одд был настоящий Гендерсон. Все они, как на подбор (в крошечном четырехкомнатном домике рядом с негритянской церковью их ютилось десять человек, не считая Папашу Гендерсона, который сидел в тюрьме за продажу самогона), были оболтусы и негодяи: каждый так и норовил подложить тебе свинью. Одд оказался еще не самым гадким из всех, а это, уж поверьте, о чем-то да говорит.
В нашей школе учились дети из куда более бедных семей, чем Гендерсоны. У Одда хотя бы были башмаки, а многие другие мальчики (да и девочки) круглый год бегали босиком, даже в самую скверную погоду – вот как страшно ударила депрессия по Алабаме. Но Одд выглядел неопрятнее всех: костлявое веснушчатое пугало в драном и насквозь пропотевшем комбинезоне, какой бы и каторжник постеснялся носить. При этом Одд ни у кого не вызывал жалости, слишком уж злобный был у него нрав. Его боялись все дети, не только мы, мелкотня, но даже ровесники и мальчики постарше.
