Легко понять, что могут быть более личные возражения против этих идей, сопротивление, возможно, похожее на своего рода шовинизм, который можно распознать в оправдание привычки питаться мясной пищей: у лобстеров нет центральной нервной системы, они ничего не чувствуют, если их опустить живыми в кипящую воду. Что ж, возможно. Но те, кто ест лобстеров, заинтересованы именно в этой гипотезе о нейрофизиологии боли. Поэтому я думаю, не выгодно ли большинству взрослых считать, что младенцы обладают очень ограниченными способностями восприятия и памяти, что опыт рождения никак не может оказывать существенное и, в частности, глубоко негативное влияние?
Если Гроф прав относительно всего этого, мы должны задаться вопросом, почему такие воспоминания возможны – почему, если перинатальный опыт приносит такие ужасные несчастья, эволюция не устранила негативные психологические последствия. Есть вещи, которые новорожденные должны делать. Они должны уметь хорошо сосать, иначе они умрут. Они должны в общем и целом выглядеть милыми, потому что, по крайней мере в предыдущие эпохи человеческой истории, о симпатичных младенцах лучше заботились. Но должны ли новорожденные младенцы различать образы вокруг себя? Должны ли они помнить ужасы перинатального опыта? Какая в этом ценность для выживания? Быть может, ответ заключается в том, что «за» перевешивают «против» – возможно, потеря вселенной, к которой мы хорошо приспособлены, сильно мотивирует нас изменять мир и улучшать человеческую жизнь. Возможно, если бы не ужасы рождения, это присущее человеческому духу стремление искать и добиваться чего-то отсутствовало бы.
Мне нравится точка зрения – которую я подчеркиваю в моей книге «Драконы Эдема» (The Dragons of Eden)
[208], – что боль деторождения особенно характерна для женщин из-за сильного увеличения размеров мозга, произошедшего за последние несколько миллионов лет. Получается, что наш разум почти буквально является источником нашего несчастья, но это также означает, что наше несчастье – источник нашей силы как вида.
Эти идеи могут в какой-то степени пролить свет на происхождение и природу религии. Последователи большинства западных религий жаждут жизни после смерти, восточных религий – освобождения от затянувшегося цикла смертей и перерождений. Но эти религии обещают небеса или сатори, идиллическое воссоединение человека со Вселенной, возвращение к стадии 1. Каждое рождение – это смерть: ребенок покидает амниотический мир. Но сторонники реинкарнации утверждают, что каждая смерть является рождением – предположение, которое может быть вызвано околосмертным опытом, во время которого перинатальные воспоминания были признаны воспоминанием о рождении. («Мы услышали легкий стук по крышке гроба. Мы подняли ее, и оказалось, что Абдул не умер. Он пробудился от долгой болезни, которая сковала его, и рассказал странную историю о том, как он родился еще раз».)
Может ли западная одержимость наказанием и искуплением быть мучительной попыткой осмыслить перинатальную стадию 2? Не лучше ли быть наказанным за что-то – даже если это что-то маловероятное, как первородный грех, – чем ни за что? А стадия 3, очень похоже, – это общий опыт, который переживают все люди, запечатленный в наших самых ранних воспоминаниях и время от времени воспроизводящийся в таких религиозных явлениях божественного, как околосмертный опыт. Любопытно попробовать понять другие озадачивающие религиозные мотивы с помощью этих категорий. В утробе мы практически не знаем ничего. На стадии 2 плод приобретает опыт того, что вполне может в последующей жизни называться злом, и затем его заставляют покинуть утробу. Это чудесным образом похоже на то, как первые люди съели фрукт с дерева познания добра и зла и затем были «изгнаны» из Эдема
[209]. На известной росписи потолка Сикстинской капеллы Микеланджело разве перст Бога не палец акушерки? Почему крещение, особенно с полным погружением в воду, считается символическим перерождением? Разве святая вода не метафора амниотической жидкости? Разве вся концепция баптизма и опыта «рождения заново» не является точным признанием связи между рождением и мистической религиозностью?
Если мы изучим некоторые из тысяч религий на планете Земля, нас впечатлит их разнообразие. По крайней мере некоторые из них кажутся поразительно несуразными. По части религиозных догматов они большей частью противоречат друг другу. Но многие великие и хорошие люди утверждают, что за видимыми разногласиями скрывается фундаментальное и важное единство, под догматическими глупостями – основополагающая и важнейшая истина. Существует два очень разных подхода к рассмотрению догматов веры. С одной стороны, есть верующие, которые зачастую доверчивы и принимают религию буквально, даже если в ней есть внутренние несоответствия или она сильно отличается от того, что мы точно знаем о внешнем мире или нас самих. С другой стороны, есть строгие скептики, которые считают все это вздором недалеких людей. Некоторые, считающие себя рассудительными рационалистами, не хотят даже рассмотреть огромный корпус текстов записанного религиозного опыта. Эти мистические прозрения должны что-то означать. Но что? Люди, преимущественно умные и творческие, могут докопаться до истины. Если религии по сути бессмысленны, почему так много людей им привержены?
Безусловно, официальные религии всю историю человечества сотрудничали со светскими властями, и насаждать веру зачастую было выгодно тем, кто управлял государством. В Индии, когда брахманы хотели держать «неприкасаемых» в рабстве, они предъявляли божественное обоснование. Тот же подчиненный собственным интересам аргумент использовали и называющие себя христианами белые на юге Америки до Гражданской войны, чтобы оправдать рабство чернокожих. Древние евреи цитировали указания Бога, благославляющие мародерство и убийство невинных народов. В Средние века церковь обещала прекрасную жизнь после смерти тем, кого призывала довольствоваться их низким и бедственным положением. Эти примеры можно приводить до бесконечности, чтобы охватить буквально все мировые религии. Мы можем понять, почему олигархия может поддерживать религии, когда, как часто бывает, религия оправдывает притеснения – как Платон, ревностный сторонник сожжения книг, сделал в своем труде «Государство» (Republic)
[210]. Но почему угнетенные так страстно поддерживают эти теократические доктрины?
Общее принятие религиозных идей, как мне кажется, может иметь место только в том случае, если что-то в них отвечает нашим собственным определенным знаниям – что-то глубокое, что-то, что каждый человек считает нашей сутью. И этой общей нитью, я считаю, является рождение. В основе религий лежит мистика, боги непостижимы, догматы привлекательны, но необоснованны, потому что, как я предполагаю, туманное восприятие и смутное предчувствие – это лучшее, на что способен новорожденный младенец. Я думаю, что мистическое ядро религиозного опыта не несет ни буквальной истины, ни губительной ошибки. Это скорее мужественная, даже если и ошибочная, попытка установить связь с самым ранним и самым глубоким опытом нашей жизни. Религиозная доктрина, по сути, туманна, потому что ни один человек при рождении не обладает навыками воспоминания и пересказа, необходимыми, чтобы дать внятный отчет об этом событии. В основе всех успешных религий лежит невысказанный и, возможно, даже неосознанный отголосок перинатального опыта. Возможно, если убрать все мирское влияние, окажется, что самые успешные религии – это те, которые лучше всего используют этот опыт.
