По молодости все воспринимается как шутка. Мы решили выяснить, кто будет пчелиным королем: у кого будет больше всего укусов, тот оплачивает застолье. На столе уже стояло все, что нужно, поэтому мы просто сидели, как куклы, и только подносили бокалы к губам. Пчелы перешли в наступление. У одного из нас пчела запуталась в волосах и ужалила его в лоб, другой провел рукой по воротнику и был укушен в шею, у третьего от укуса зардело ухо. Мы закончили банкет, когда нашего толстого рыжего интенданта, уже изрядно вспотевшего, ужалили двенадцать раз, после чего его было не узнать. Голова у него стала похожа на рыжую тыкву, довольно страшное зрелище.
– Вам не суждено быть пасечником, – заметил ему хозяин трактира.
Поскольку никто из нас не двигался, застыв на месте, кажется, пчелы действительно кусали избирательно. Я, например, их совсем не привлекал.
Вот такой мне вспомнился анекдот из молодости. Как же мы беспечно тогда жили. Мы стояли совсем близко к границе, по ту сторону расположился казачий полк. Через границу наносили друг другу визиты, слали приглашения на скачки или на охоту. Когда еще в одном месте соберется такая кавалерия.
Как могло статься, что настали такие жестокие мрачные времена? Настали слишком быстро для короткой человеческой жизни, для одного поколения? Мне часто кажется, что мы все еще сидим в большом зале и смеемся, но стоит выйти в коридор, как через две-три комнаты начинается уже что-то ужасное. Разве могли мы знать тогда, во время попойки с казаками, что у каждого из нас за спиной стоит смерть? Как бы потом нас ни разбросала жизнь, всех подмяла под себя одна и та же машина. Где они, мои милые, все эти мальчики, которых учили фехтованию на саблях, где их арабские скакуны, тракененские или степные лошади, такие хрупкие с виду, но такие преданные и выносливые под седлом своих хозяев? Все это теперь только снится.
Дзаппарони заставлял себя ждать. Я снова подумал о разговоре на террасе и помрачнел. Он без труда, двумя фразами выведал все о моем характере, все, что ему надо было обо мне знать. Он хотел знать, как я отношусь к несправедливости. И сам подвел меня к моей сути, где я еще ощущал свою силу. За четверть часа нащупал все мои слабости, мое пораженчество, мое ничтожество: я не велик, как Филлмор, я всего лишь отставной кавалерийский ротмистр без будущего. Филлмор никогда не пролил ни слезы в тоске по своему кавалерийскому прошлому, хотя с тех времен сохранил идеальную осанку и фигуру всадника, как на полотнах Кобелля
[18]. Но он никогда не знал этого великого, божественного единения с животным.
Чтобы осознать свои ошибки, уходит много времени, а иные так их и не распознают. Моя ошибка состояла в отклонении от обычного. Своей манерой суждений и зачастую действий я отличался от моего окружения. Это началось еще в детстве и так до сих пор за мной и тянется. Я еще тогда не любил обычное меню.
Считается, что это хорошо – иметь собственное мнение. Но только до известной степени. Собственное мнение иметь хорошо, если оно что-нибудь решает. Великие вроде Филлмора выражаются в основном общепринятыми истинами, однако делают это так уверенно, так авторитетно, что всякий, кто их слышит, думает: «А ведь и я мог бы сказать так же». Вот она, власть. Но я никогда не умел вторить великим.
Если у кого-то завелось собственное мнение по поводу легенды о белых флагах, то уж лучше держать это мнение при себе, особенно если в деле замешана страсть. Наверное, я своим своемыслием заставил Дзаппарони опасаться, что если он возьмет меня на работу, то получит еще одного склочника. А Тереза между тем сидит дома и ждет.
12
Птицы молчали. Я снова услышал бормотание ручья среди зноя. Я встрепенулся. Я с утра нервничал и пребывал в состоянии человека, который побежал за хлебом. В таком настроении сон поражает нас, как вор.
Должно быть, я задремал ненадолго, солнце почти не сдвинулось с места. Сон на солнце меня разморил. Я никак не мог собраться и опомниться. Окружение было недружелюбное. Вот и пчелы, казалось, закончили свой полуденный перерыв. Воздух звенел от их жужжания. Они носились над поляной, ныряя в белую пену цветов, проносясь в ней и погружаясь в нее еще глубже. Они висли на гроздьях белого жасмина, что рос вдоль тропинки, цветущий клен рядом с беседкой гудел от пчелиного роя, как большой колокол, который давно прозвонил полдень.
В цветах недостатка не было, это был один из тех годов, когда, по выражению пчеловодов, даже деревянные колья в заборе источают мед.
И все-таки было что-то совсем чуждое в этом мирном пчелином деле. Если не считать лошадей и всякой охотничьей дичи, я плохо разбирался в животных, у меня в этом деле не было вдохновителя. В ботанике я разбираюсь лучше, потому что наш учитель ботаники был одержим своим предметом и водил нас часто на экскурсии. Как много в нашем становлении зависит от таких людей. Если составить список зверей, каких я знаю, хватит и одного листочка бумаги, особенно всяких паразитов, которых легионами производит природа.
Но, как бы то ни было, я хотя бы примерно знаю, что представляет собой пчела, оса или шершень. И вот когда я сидел в беседке и наблюдал за этим роением, несколько раз мимо меня прошмыгнули существа, как мне показалось, какие-то не такие, чужеродные. Я доверяю своим глазам, я их не только на охоте натренировал. Я без труда проследил глазами полет одного из этих насекомых, пока оно не село на цветок. Тогда я вооружился биноклем и убедился, что был прав.
Как бы мало ни разбирался я в насекомых, я почуял что-то неведомое, необычное, чудно́е, все равно как насекомое с луны. Таким творец-демиург создал бы пчелу в тридевятом королевстве, если бы один раз услышал о ней.
Существо никуда не торопилось, предоставляя мне возможность разглядеть его; кроме того, вокруг, как рабочие в воротах фабрики при звуке сирены, стали одно за другим появляться такие же. Эти пчелы обращали на себя внимание, в первую очередь, своими нестандартными размерами. Они были не столь велики, как те, что встретились Гулливеру в стране Бробдингнег, когда ему пришлось защищаться от них шпагой, но все же значительно крупнее обычной пчелы или даже шершня. Размером с грецкий орех, еще не спелый, зеленый. Крылья у них двигались не как у птиц или насекомых, но неподвижно присоединялись к туловищу, как крылья самолета или стабилизаторы.
Но ладно бы еще размер, так ведь еще эти существа были совершенно прозрачные. Мне удалось представить себе их очертания в основном благодаря их бликам, рефлексам в солнечном свете. В чашечке цветка, куда они проникали своим хоботком, как стеклянным зондом, они были почти невидимы.
Я так загляделся на них, что забыл о месте и времени. Подобное изумление охватывает нас во время представления какого-нибудь механизма, в форме и движении которого нам открывается нечто неведомо новое. Если человек из эпохи бидермейер каким-то волшебством попадет в наше время, то наша повседневная суета покажется ему монотонной неразберихой. Когда пройдет первое изумление, придет определенное понимание, осознание, представление о порядке вещей. Он начнет различать мотоциклы, легковые автомобили и грузовики.
