– Пусть она наденет мою куртку, – сказал Исаак, – а когда въедем в лес, так там у меня припрятано одеяло.
– Значит, одеяло у тебя в лесу?
– Да. Я не взял его сразу с собой, на случай если вы сегодня не приедете.
– Так что ты мне сказал? Мальчики, значит, тоже здоровы?
– Да, спасибо.
– Наверно, очень выросли?
– Да, не без того. Нынче сами сажали картошку.
– Ох ты, – сказала мать, улыбаясь, и покачала головой, – неужто они уже умеют сажать картошку?
– Элесеус мне по этих пор, а Сиверт вот по этих, – сказал Исаак, показывая на себе.
Маленькая Леопольдина попросила есть. И что за красивенькая малютка, чисто божья коровка, что прилетела в телегу! Она говорила нараспев, на непонятном тронхеймском наречии, кое-что отцу приходилось даже переводить. Лицом она вышла в мальчиков, карие глаза и овальные щечки, какие все трое унаследовали от матери; дети пошли в мать, и слава Богу! Исаак немножко стесняется своей маленькой дочки, стесняется ее маленьких башмачков, длинных тоненьких ножек в шерстяных чулках, короткого платьица; здороваясь с незнакомым папой, она присела и подала ему крошечную ручку. Въехали в лес и сделали привал, все принялись за еду, лошади задали корму. Леопольдина бегала по вереску с куском хлеба в руке.
– Ты не очень изменился, – сказала Ингер, глядя на мужа.
Исаак отвернулся и ответил:
– Это тебе так кажется. А вот ты стала страх какая красивая!
– Ха-ха-ха, ну нет, я уж теперь старуха, – сказала она шутливо.
Что уж тут говорить, Исаак все еще чувствовал себя неуверенно, скованно, точно стыдился чего-то. Сколько лет его жене? Наверное, не меньше тридцати – конечно, не может быть ей больше, никак не может. И хотя Исаак сидел, держа в руке кусок хлеба, он сорвал веточку вереска и стал его жевать.
– Чего это ты вереск ешь! – смеясь, воскликнула Ингер.
Исаак отбросил вереск, сунул в рот кусок хлеба, встал и, отойдя к лошади, поднял ей передние ноги с земли. Ингер с изумлением взирала на эту сцену – лошадь покорно стояла на задних ногах.
– Зачем ты это? – спросила она.
– Она такая смирная, – сказал он про лошадь и опустил ее ноги на землю. Для чего он это сделал? Должно быть, не смог с собой совладать. А может, хотел скрыть этим свое смущение.
Потом двинулись дальше, и некоторое время все трое шли пешком. Впереди показался новый хутор.
– Что это такое? – спросила Ингер.
– Это участок, который купил Бреде.
– Бреде?
– Называется Брейдаблик. Сплошь болота, леса почти совсем нет.
Они еще поговорили об этом, проходя мимо Брейдаблика. Исаак заметил, что телега Бреде так и стоит под открытым небом.
Но вот девочка захотела спать, и отец бережно поднял ее на руки. Они все шли и шли, Леопольдина скоро заснула, и тогда Ингер сказала:
– Давай завернем ее в одеяло и положим в телегу, пусть спит, сколько хочет.
– Ее там растрясет, – возражает отец и продолжает нести девочку дальше.
Пустошь кончается, они снова въезжают в лес, и Ингер говорит: «Тпру!» Она останавливает лошадь, берет ребенка у Исаака и просит его передвинуть сундук и швейную машинку, чтобы Леопольдину можно было положить на дно телеги.
– Ничего ее не растрясет, что за глупости!
Исаак устраивает все как надо, закутывает дочку в одеяло и подкладывает ей под голову свою куртку. И снова они едут дальше.
Муж и жена идут и говорят о том о сем. Солнце долго не садится, погода теплая.
– Олина – где она спит? – спрашивает Ингер.
– В клети.
– А! А мальчики?
– В горнице, в своих постелях. В горнице две кровати, как и тогда, когда ты уезжала.
– Я иду и все смотрю на тебя, ты точь-в-точь такой же, как был, – говорит Ингер. – А ведь небось столько всего перетаскал на этих своих плечах, и, гляди, не ослабели.
– Не-ет. А я вот хотел спросить: выходит, тебе сносно жилось все эти годы? – с волнением задал вопрос Исаак.
Ингер ответила, что да, жаловаться не приходится.
Разговор между ними пошел более доверительный, Исаак осведомился, не устала ли она, не лучше ли ей ехать в телеге.
– Нет, спасибо, – сказала она. – Не пойму только, что это со мной сделалось: после морской болезни я все время точно голодная.
– Хочешь поесть?
– Да. Если это не очень нас задержит.
Ох уж эта Ингер, она, верно, вовсе не была голодна, а просто хотела покормить Исаака, ведь он в последний привал так толком и не поел, принявшись жевать веточку вереска.
И так как вечер был светлый и теплый, а ехать им еще было с добрую милю, они опять принялись закусывать.
Ингер вынула из сундука сверток и сказала:
– Я тут привезла кое-чего мальчикам. Зайдем за кусты, а то солнце прямо в глаза.
Они зашли за кусты, и она показала ему подарки: красивые подтяжки с пряжками для мальчиков, тетрадки с прописями, обоим по карандашу, обоим по перочинному ножичку. Себе она везла замечательную книгу.
– Ты только посмотри, это молитвенник, и здесь написано мое имя. Подарок директора на память.
Исаак восхищался каждой вещью. Она показала несколько маленьких воротничков Леопольдины и протянула Исааку черный, блестящий, как шелк, шарф.
– Это мне? – спросил он.
– Да, тебе.
Исаак осторожно взял шарф в руки и погладил.
– Красивый, правда?
– Очень! В таком можно объездить весь свет! – Пальцы у него стали какие-то чудные, так и прилипли к этому чудесному шелку.
Вот уже и показывать больше нечего, но, складывая подарки, Ингер села на землю, вытянув вперед ноги, так что стали видны ее чулки с красными каемками.
– Гм. Должно быть, это городские чулки? – спросил Исаак.
– Да. Они из городской пряжи, да только я сама их связала – на спицах. Они очень длинные, выше колена, вот посмотри…
Немного погодя она услышала свой собственный шепот:
– А ты… ты все такой же… как был!
Чуть позже они снова отправились в путь, Ингер сидит в телеге, держа в руках вожжи.
– Я привезла с собой пакетик кофе, – говорит она, – только нынче вечером тебе не придется его попробовать, он не жареный.
– Ничего! – отвечает он.
Через час солнце село, становится свежо, Ингер слезает с телеги и идет пешком. Они плотнее укутывают Леопольдину одеялом и улыбаются тому, что она так долго спит. Муж и жена тихонько переговариваются на ходу. Как приятно слушать Ингер, никто не говорит чище, чем она сейчас!
