Исаак вышвырнул сундучок на двор, вслед за ним швырнул фуражку и запер овин. Потом пошел в конюшню и выглянул в окно. «Пусть сундук стоит там, – должно быть, думает он, – и пусть фуражка валяется там, мне все равно, чьи они, но его, сволочь эдакую, я не желаю знать». Но когда он придет за корзинкой, Исаак выйдет на двор, схватит его легонько за руку и накостыляет как следует. А уж как проводить его со двора, об этом он тоже позаботится!
С этими мыслями Исаак отошел от окна в конюшне, направился в хлев и выглянул оттуда, не находя покоя. Сундучок был обвязан веревкой, у бедняги не было даже замка для него, а веревка ослабла – не слишком ли круто Исаак обошелся с сундуком? Как уж так получилось, только он не чувствовал больше уверенности, что поступил правильно. В эту свою последнюю поездку в село он видел новую борону, которую выписал из города, о, чудо что за машина, ну чистая икона, ее только-только доставили на место. Лишь бы на нее было ниспослано благословение Божие. Может быть, как раз в эту минуту высшая сила, направляющая стопы человека, смотрит на Исаака, решая, заслуживает он благословения или нет. Высшие силы всегда занимали Исаака, ему и самому довелось однажды собственными глазами увидеть в лесу Бога, и было это удивительно и странно.
Исаак вышел во двор и остановился над сундуком. Подумал немного, сдвинул набекрень шапку и поскреб голову, и вид у него при этом был как у развязного, отважного испанца. Но тут он, должно быть, подумал: «Вот я стою, и никакой я не замечательный и выдающийся человек, а просто собака, и больше ничего!» Обвязав сундук покрепче веревкой и подняв с земли фуражку, он отнес их обратно в овин. Ну, вот все и сделано.
Когда он выходил из овина и спускался к мельнице, прочь от дома, прочь от всего, Ингер не стояла у окна в горнице. Ну что ж, пусть ее стоит где хочет, а впрочем, она небось лежит в постели, где ей и быть? В прежние времена, в первые безгрешные годы их житья на новом месте, тогда Ингер не знала покоя, не ложилась спать, пока он не возвратится домой из села, и всегда встречала его. Нынче все не так, нынче все стало по-другому. Взять хотя бы тот случай, когда он подарил ей кольцо, – хуже и не придумаешь! По скромности своей Исаак не стал говорить ей, что кольцо золотое.
– Ничего в нем особенного, так себе, пустяк, но ты все же надень его на палец, померяй!
– Оно золотое? – спросила она.
– Да, только не очень толстое, – сказал он. Ей бы ответить: «Ну что ты!» – а она вместо этого сказала:
– Верно, совсем не толстое.
– Ну и носи его вроде как травинку, – сказал он уныло.
Но Ингер была все же благодарна ему за кольцо, носила его на правой руке, кольцо поблескивало на пальце, когда она шила; изредка она давала его померить деревенским девушкам и покрасоваться в нем час-другой, когда они приходили к ней за советом. Неужто Исаак не понял тогда, как гордится Ингер кольцом!..
Но до чего же тоскливо сидеть одному на мельнице, всю долгую ночь слушая шум водопада. Исаак не сделал ничего худого, чего ему прятаться? Он вышел с мельницы и пошел полем домой, в избу…
И тут Исаак сконфузился, воистину обрадовался и сконфузился. В горнице сидел Бреде Ольсен, их сосед, не кто другой, как он, – сидел и пил кофе! Ингер вовсе и не спала, оба сидели, разговаривали и пили кофе.
– А вот и Исаак! – ласково сказала Ингер, встала и налила и ему кофе.
– Добрый вечер! – сказал Бреде и был также очень любезен.
Исаак сразу приметил, что Бреде хорошо кутнул на прощанье с рабочими, тянувшими телеграф, видно было, что он не выспался, но это ничего не меняло, он улыбался и был ласков. Разумеется, он прихвастнул: собственно говоря, ему некогда возиться с этой телеграфной работой, у него ведь на руках хутор; но никак нельзя было отказаться, до того пристал к нему инженер. А кончилось все тем, что Бреде пришлось согласиться и взять место инспектора на линии. Не ради платы, конечно, Бреде мог намного больше заработать в селе, но не пристало ему упрямиться. И вот теперь у него на стене висит маленькая блестящая машинка, довольно занятная машинка, что твой телеграф!
Исаак при всем желании не мог злиться на этого хвастунишку и лентяя, к тому же уж очень полегчало у него на душе оттого, что он застал нынче у себя дома соседа, а не чужого человека. Исааку были присущи мужицкая уравновешенность, несложные мужицкие чувства, мужицкая устойчивость и медлительность, он поддакивал Бреде и, покачивая головой, слушал его легковесную болтовню.
– Не нальешь ли еще чашечку кофе для Бреде? – спросил он Ингер. И Ингер налила ему еще кофе.
Ингер рассказала им про инженера, какой он необыкновенно добрый человек, он просмотрел рисунки и тетрадки мальчиков и сказал, что возьмет Элесеуса к себе.
– Возьмет к себе? – переспросил Исаак.
– Да, в город. Хочет, чтоб он писал у него, так ему понравились его рисунки и писанье, что он порешил сделать его конторщиком в своей конторе.
– Вот что! – сказал Исаак.
– А ты как думаешь? Ему уж пора конфирмоваться. По-моему, это здорово.
– По-моему, тоже! – сказал Бреде. – И настолько-то я знаю инженера: ежели он сказал такое слово, то так и сделает.
– Нам не обойтись здесь без Элесеуса, – сказал Исаак.
После этих слов стало как-то тихо и скучно. Да, с Исааком трудно столковаться.
– А если мальчик захочет уехать? – сказала наконец Ингер. – И если у него хватит ума, чтобы выбиться в люди?
Снова тишина. Но тут Бреде сказал, улыбнувшись:
– Инженер, верно, хотел взять и кого-нибудь из моих! У меня их много. Но старшая у меня Барбру, а она девочка.
– Барбру у вас умница, – из вежливости заметила Ингер.
– Да уж, в грязь лицом не ударит, – сказал и Бреде, – Барбру толковая и расторопная девушка, теперь она поступит к ленсману и будет у них жить.
– Она поступит к ленсману?
– Да, пришлось согласиться! Жена ленсмана все равно бы не отстала.
Давно наступило утро, и Бреде собрался уходить.
– У меня в вашем овине сундучок и фуражка, если только парни не утащили с собой, – пошутил он.
XIV
А время шло.
И, разумеется, Элесеус уехал в город, Ингер поставила на своем. Сначала он пробыл там год, конфирмовался, а после этого прочно обосновался в конторе у инженера, все больше и больше преуспевая в писанье бумаг. А что за письма посылал он домой, то черными чернилами напишет, то красными, чисто картины! А уж какие складные, какие речистые! Изредка он просил денег, просил помочь ему: то ему нужно купить часы с цепочкой, чтобы не просыпать по утрам и не опаздывать в контору, то деньги нужны на трубку и табак, как у всех молодых конторщиков; то на что-то такое, что он называл «карманными деньгами»; то на вечернюю школу, где он обучался черчению, гимнастике и другим предметам, необходимым в его профессии и положении. В общем, содержать Элесеуса на службе в городе стоило недешево.
