– Чего ты здесь лежишь? – говорит он. – Отчего не откликалась?
– Я не могла, – шепчет она, почти неслышно от хрипоты.
– Что это – ты упала в воду?
– Да. Я поскользнулась. О-ох!
– Тебе нехорошо?
– Да. Все уж позади.
– Позади? – спрашивает он.
– Да. Помоги мне добраться домой.
– А где же?..
– Что?
– А ребенка разве нет?
– Нет. Он был мертвый.
– Мертвый?
– Да.
Аксель медлителен и туго соображает, он стоит не двигаясь.
– Где он?
– Тебе незачем знать, – отвечает она. – Проводи меня домой. Он был мертвый. Я дойду сама, если ты поддержишь меня под руку.
Аксель несет ее домой и сажает на стул. Вода струится с нее.
– Он был мертвый? – спрашивает Аксель.
– Ты же слышал, – отвечает она.
– Куда ты его девала?
– Тебе обязательно надо его понюхать? Ты нашел чего поесть, пока меня не было?
– А зачем ты пошла к ручью?
– Зачем я пошла к ручью? Искала можжевельника.
– Можжевельника?
– Для посуды.
– Там нет можжевельника, – говорит он.
– Ступай работать! – сипло и раздраженно обрывает она. – Зачем я пошла к ручью? Ветки мне нужны были, чистить кастрюли. Я тебя спрашиваю, ты поел?
– Поел? – повторяет он. – Тебе очень плохо?
– Нет.
– По-моему, надо позвать доктора.
– Попробуй только! – отвечает она, встает и начинает искать сухое платье, чтобы переодеться. – Тебе больше не на что швырять деньги?
Аксель возвращается к работе, дело подвигается медленно, но он все-таки понемножку поколачивает и постругивает, чтоб она слышала; в конце концов он прилаживает раму, проконопатив ее мхом.
Вечером Барбру не садится ужинать, а хлопочет по хозяйству, доит коз и корову и только осторожнее обычного переступает через порог. Легла она, как всегда, на сеновале, и в те два раза, что Аксель ночью заходил ее проведать, спала крепко. Ночь она провела спокойно.
На следующее утро она была почти такая же, как всегда, только охрипла до того, что не могла произнести ни слова, и обвязала шею длинным чулком. Они не разговаривали. Дни проходили, происшествие стало забываться, другие события выдвинулись на передний план. Новой избе, собственно, полагалось выстояться и просохнуть, да только прежде ее следовало проконопатить, чтоб не дуло и не протекало, но времени на это взять негде, надо сейчас же перебираться в нее и хлев привести в порядок. Когда с этим покончили и переселение состоялось, подоспела картошка, а там и за ячмень пора браться. Жизнь шла своим чередом.
Но по многим мелким и крупным признакам Аксель понимал, что положение изменилось, Барбру чувствовала себя в Лунном такой же чужой, как и всякая другая работница, ничем с ним не связанная, его власть над ней порвалась со смертью ребенка. Он-то так надеялся, что с рождением ребенка все изменится! Но ребенок родился и умер. В какой-то из дней Барбру даже сняла кольца с руки и вовсе перестала их носить.
– Что это значит? – спросил он.
– Что значит? – ответила она и тряхнула головой.
Но ничего хорошего это не могло означать, разве что коварство и измену с ее стороны.
Он все же отыскал маленький трупик у ручья. Не потому, что очень уж усердно искал, он и так чуть не в точности знал, где это место, но не трогал его. Случаю было угодно, чтоб он не совсем уж напрочь выбросил его из головы, и вот на том месте стали собираться птицы, шумели сороки, каркали вороны, а немного погодя в головокружительной вышине появилась и пара орлов. Как будто сначала одна сорока увидела, как внизу что-то положили, и не хуже человека подняла крик, не в силах удержать про себя этой новости. Тогда и Аксель очнулся от своего равнодушия и только ждал удобного часа, чтоб прокрасться туда. Он нашел тельце, заваленное мхом и ветками, прижатыми двумя камнями: узел, завернутый в большую тряпку. С любопытством и страхом отогнул он материю; глаза закрыты, темные волосы, мальчик, ножки накрест – вот и все, что он увидел. Узел был мокрый, но уже начал просыхать и видом походил на скомканное после стирки белье.
Аксель не мог оставить его вот так, сверху. В глубине души он, должно быть, побаивался за себя и за свою землю; он побежал домой за лопатой и выкопал ямку поглубже, но так как ручей был совсем рядом, в ямку просачивалась вода, пришлось перенести могилку повыше на пригорок. Во время работы страх, что Барбру придет и застанет его, исчез, наоборот, он не на шутку разозлился: пусть приходит, он заставит ее хорошенько завернуть и запеленать ребеночка, все равно, мертворожденный он или нет! Он отлично понимал, что потерял со смертью этого ребенка: ему грозит снова остаться на хуторе без помощницы, и это теперь-то, когда скотины прибавилось больше чем втрое. Сделайте одолжение, очень даже хорошо, если она придет! Но Барбру, наверно, догадалась, чем он занят, во всяком случае, она не появилась, и ему пришлось самому завернуть тельце и положить его в новую могилку. Сверху он заложил ямку дерном и тщательно убрал все следы, так что ничего не было заметно, кроме маленькой зеленой кочки средь кустов.
Вернувшись домой, он встретил на дворе Барбру.
– Где ты был? – спросила она.
Ожесточение его, видно, уже прошло, он ответил только:
– Нигде. А ты сама где была?
Но Барбру, похоже, уловила какое-то особенное выражение на его лице и, не сказав больше ни слова, скрылась в доме.
Он пошел за нею.
– Отчего это… – начал он и спросил напрямик: – Отчего ты перестала носить свои кольца? Что это значит?
Вероятно, она сочла за благо пойти на маленькую уступку, потому что улыбнулась и ответила:
– Ты такой сердитый, что прямо смешно! Но если тебе хочется, чтобы я снашивала кольца по будням, изволь! – С этими словами она достала кольца и надела на пальцы.
Но при виде глупого довольного выражения на его лице, она дерзко спросила:
– Ты еще чем-нибудь недоволен?
– Ничем я не недоволен, – ответил он. – Будь только такая, какой была раньше, все то время, как пришла. Только это я и хотел сказать.
– Не так-то легко постоянно быть одной и той же.
Он продолжал:
– Когда я покупал участок твоего отца, я думал, ты захочешь жить там: мы могли бы туда переехать. Что ты скажешь?
Ха, тут он проиграл; так и есть – боится потерять помощницу и остаться один на один со скотиной и хозяйством, она отлично это поняла.
– Да, ты уже говорил об этом, – холодно ответила она.
– Но не получил ответа.
