Но вот Ингер, понимая, что творится на душе у мужа, чуть-чуть боязливо спрашивает:
– А если мы оба наляжем на жердину? – Под жердиной она подразумевает вагу.
– Нет! – яростно кричит Исаак. Но после минутного раздумья говорит: – Впрочем… раз уж ты все равно здесь… но я не понимаю, почему ты не идешь домой. Давай попробуем!
И вот они выворачивают камень на ребро. Наконец-то!
– Уф-ф! – говорит Исаак.
И тут их глазам открывается нечто неожиданное: нижняя часть камня – широченная, аккуратно срезанная, ровная, гладкая, как пол, плоскость. Значит, это лишь половина камня, вторая половина где-нибудь поблизости. Исаак отлично знает, что две половинки одного и того же камня могут залегать в разных пластах – видимо, за долгие-долгие годы мерзлота отделила их друг от друга; но находка удивляет его и радует, этот великолепный камень – отличный поделочный материал для дверной приступки. Крупная сумма денег и та не преисполнила бы сердце хуторянина большей радостью.
– Приступка хоть куда! – гордо говорит он.
Ингер наивно восклицает:
– Не понимаю, откуда ты это прознал!
– Гм! – отвечает Исаак. – А ты думала, я стал бы зазря копать землю?
Они вместе идут домой; Исаак наслаждается незаслуженным восхищением – оно не менее приятно, чем заслуженное. Он рассказывает, как все это время искал подходящую дверную приступку и вот наконец нашел. Теперь его работа на пустоши не будет вызывать никаких подозрений, под предлогом поисков другой половины приступки он может копать, сколько его душе угодно. А вернется Сиверт, так поможет ему.
Но если дело обстоит так, что он уже не может в одиночку корчевать из земли камень, значит, многое изменилось, это неладно, надо поторопиться с расчисткой пустоши. Его нагнала старость, глядишь, скоро и в богадельню пора. Торжество, которое он испытал, найдя дверную приступку, с течением дней растаяло, оно было ненастоящее и непрочное. Исаак стал горбиться при ходьбе.
Разве не было в его жизни времени, когда он весь настораживался, стоило кому-нибудь завести речь о камнях и о пахоте? И было это совсем не так давно, всего несколько лет назад. И плохо пришлось бы тогда тому, кто косо поглядит на осушенное болото. Теперь он стал принимать подобные вещи много спокойнее, о-ох, Господи! Прежнего ничего не осталось, весь здешний край переменился; этой широкой телеграфной просеки через лес не было, горы у моря еще не были покалечены вдоль и поперек взрывами. А люди? Разве говорили они «Мир вам!», когда приходили, или «Оставайтесь с миром!», когда уходили? Они просто кивали головой, а бывало, и вовсе не кивали.
Но ведь прежде не было и никакого Селланро, была просто дерновая землянка. А что теперь? И никакого маркграфа прежде не было.
Так-то оно так, но кто он такой, этот маркграф, теперь? Просто унылый и слабый человек. Какой прок поглощать еду и иметь здоровые кишки, если от этого не прибывает сил? Теперь силы у Сиверта, и слава Богу, что у Сиверта они есть; но Господи, если бы они были и у Исаака. Что же хорошего в том, что его шестеренки начали замедлять ход? Он работал как настоящий мужчина, спина его выдерживала тяжести впору вьючной скотине, взамен он проявит выносливость, дав ей отдохнуть на табуретке.
Исаак недоволен, Исаак удручен.
Вот лежит на пригорке и преет старая зюйдвестка. Сюда, на опушку, ее занесло, наверно, сильным порывом ветра, а может, ребятишки бросили, когда были маленькие. Она лежит здесь год за годом и все больше и больше преет, а была когда-то отличная новая зюйдвестка, вся желтая. Исаак хорошо помнит, как он пришел в ней от торговца и Ингер сказала, что зюйдвестка очень красивая. Года через два он зашел на селе к маляру и попросил его хорошенько вычернить зюйдвестку, а козырек выкрасить зеленым. Когда он вернулся домой, Ингер сказала, что зюйдвестка стала еще красивее. Ингер всегда все нравилось, да, хорошее было время, он колол дрова, а Ингер смотрела – то была его лучшая пора. А когда наступали март и апрель, они с Ингер сходили с ума друг по другу, аккурат как птицы и звери в лесу, а потом наступал май и он принимался сеять хлеб и сажать картошку и трудился круглые сутки. Тогда были работа и сон, любовь и мечты, он походил на своего первого быка, а бык тот был ну просто чудо природы – большой да гладкий и выступал, словно король. Но в нынешние годы такого мая больше не случалось. Нету его.
Несколько дней Исаак ходил сам не свой. То были мрачные дни. Он не чувствовал в себе ни сил, ни охоты приняться за новый сеновал, пусть уж об этом позаботится Сиверт; если что и нужно построить, так это избушку на старость. Он не мог долго скрывать от Сиверта, что расчищает на опушке место для стройки, и однажды так прямо и сказал:
– Там есть хороший камень, на случай, если нам когда-нибудь придется что-то строить. И еще один такой же хороший.
Сиверт даже бровью не повел, но ответил:
– Отличные камни для фундамента!
– Послушай, – говорит отец, – мы столько времени потратили в поисках второй приступки, а ведь здесь вышел бы отличный двор. Только вот не знаю…
– Что ж, место для двора неплохое, – отвечает Сиверт и обводит глазами пустошь.
– В самом деле? Можно бы поставить маленькую избушку, на случай, если кто в гости приедет.
– Да-да.
– С горницей и клетью, как по-твоему? Помнишь, к нам приезжали шведские господа, а остановиться им у нас и негде было. А как ты считаешь, не надо ли тут и кухоньку пристроить, на случай, если они захотят что сготовить?
– Да как же без кухни-то? Еще на смех нас поднимут, – сказал Сиверт.
– Ты так думаешь?
Отец замолчал. А Сиверт, удивительный парень, этот Сиверт, как он хорошо понимает, что за изба требуется для шведских господ, и никогда ведь даже ничего не спросит, только вдруг возьмет да и скажет:
– На твоем месте я бы сделал маленький чуланчик у северной стены, ведь, глядишь, им понадобится просушить мокрую одежду.
Отец сейчас же подхватывает:
– Это ты дело говоришь!
Они молча углубляются в работу. Немного погодя отец спрашивает:
– Элесеус еще не вернулся?
Сиверт отвечает уклончиво:
– Наверно, скоро приедет.
Чистая беда с Элесеусом, самое милое для него дело уехать подальше от дома, попутешествовать. Неужто нельзя выписать товары, вместо того, чтоб самому ездить за ними? Правда, так они обходятся ему гораздо дешевле, но зато во сколько обходятся самые разъезды? Чудно как-то он рассуждает. И на что ему столько ситцев да бумазеи, и разных шелковых ленточек на крестильные чепчики, и черных и белых соломенных шляп, и длинных чубуков для трубок? Никто из хуторян таких вещей не покупал, а покупатели из села приходили в Великое только тогда, когда у них не было денег. Элесеус по своей части толковый парень, посмотреть только, как он пишет на бумаге или записывает мелом какие-то свои подсчеты! «Нам бы твою голову!» – говорили ему люди. Это-то все верно, но он тратит слишком много денег. Ведь покупатели из села никогда не платят своих долгов, а даже такая голытьба, как Бреде Ольсен, приходит зимой в Великое и берет в кредит и бумазею, и кофе, и патоку, и керосин.
