Зрелище было одновременно жалкое и отталкивающее. Маруся в измятом, перепачканном клетчатом платье, с чумазым лицом, босиком стояла возле стола и смотрела куда-то вбок. Нечёсанные, спутанные со сна волосы возле лба измазаны чем-то красным. Видимо, кетчупом. В позе сквозила неуверенность: казалось, ей трудно стоять, или вместо ног – протезы. Мужа она упорно не замечала.
– Маруся, – тихо позвал он, больше не надеясь, что она отзовётся. Она и не отозвалась. Стояла, тупо, безо всякого выражения на грязном лице, уставившись в сторону окна. Ему казалось, что это – как выражалась Алиска, «край», дальше некуда. Однако уже в следующую минуту он понял: всё только начинается. Его жена, нежная и деликатная женщина, которая смущалась и краснела по любому поводу, принялась мочиться на пол своей тщательно прибранной кухни. Воздух стал наполняться резким неприятным запахом.
Он едва успел выскочить из дома, и его вырвало прямо возле крыльца.
Спустя час сидел на скамейке во дворике и курил сигарету за сигаретой, прикуривая одну от другой. В голове шумело, ладони были ледяные и влажные. Он никак не мог сообразить, что ему делать. Нет, конечно, всё было очевидно: Марусю нужно срочно показать врачам. Её состояние может быть вызвано каким-то заболеванием. В голове всплыло слово «эпилепсия». Может быть, это последствия шока от потери дочери?
Он костерил себя последними словами: с головой уйдя в свои переживания, совсем не уделял времени жене. Не разглядел – с ней что-то происходит страшное, она больна. Дай Бог, чтобы это было временное помутнение. А если такое с ней надолго? А если навсегда?
Руслан прикурил очередную сигарету и судорожно, глубоко затянулся. Он презирал себя за малодушие и растерянность. Но не мог пересилить, побороть эмоции и вернуться в дом.
Маруся выглядела абсолютно, совершенно ненормальной. Безумной. А у Руслана с детства был страх перед сумасшедшими.
Бабушка по отцовской линии, та самая, которая восхищалась цветущими толстушками, под конец жизни повредилась рассудком. Что послужило толчком, точно неизвестно. Возможно, сахарный диабет. Или что-то другое. Но только бабушка, прожившая семьдесят один год, и умершая, когда Руслану было девять, последние пару лет почти никого не узнавала, путала имена, фамилии, даты и не ориентировалась в пространстве.
Отец Руслана был её единственным сыном. Сделать из него врача было мечтой всей жизни. Сама бабушка работала учительницей начальных классов и фактически воспитывала ребёнка одна: муж умер совсем молодым. Когда вдруг заболела, и стало ясно, что жить одна и обслуживать себя она не в состоянии, родители Руслана разменяли две квартиры – свою и бабушкину – на четырёхкомнатную, чтобы ухаживать за ней.
Больную поселили в светлой комнате без балкона, в дверь врезали замок: поначалу, когда у неё ещё были силы, она постоянно убегала из дому. Бабушку находили, приводили обратно, уговаривали не хулиганить, а когда поняли, что всё бесполезно, стали просто запирать.
Мальчику, по причине малых лет, ухаживать за ней не поручали. Родители-медики заботились обо всём сами, да к тому же нашли хорошую сиделку, так что днём, когда все были на учёбе и работе, за больной присматривала тётя Зина. Это была добродушная, молчаливая женщина, которая отлично знала своё дело. Кормила, поила, подавала судно, когда бабушка совсем слегла, подмывала, обрабатывала кожу, чтобы не было пролежней. Заодно присматривала и за маленьким Русей.
Заболев, бабушка изменилась настолько, что узнать её стало невозможно. Мальчику никак не удавалось уместить в голове, что поселившаяся в дальней комнате злая старуха и его любимая абика (он не знал языка, но ей нравилось, когда он называл её так, на татарский манер) – один и тот же человек. Абика знала огромное количество сказок, песен, стихов и всевозможных историй, которые без устали рассказывала любимому внуку. Она пекла рогалики с вареньем, которые называла «рогульками». Делала тонкую, с волос, домашнюю лапшу, которую запускала в наваристый куриный бульон, и кормила мальчика любимым блюдом. Бабушкину «лапшичку», если бы ему разрешили, он мог бы есть три раза в день семь дней в неделю. Ездила с внуком на дачу, и там, на озере, научила пятилетнего Русю плавать. Успела поводить малыша в первый класс, и терпеливо делала с ним уроки, объясняя материал куда лучше, чем учительница Лидия Михайловна.
А потом абика заболела. Начиналось всё медленно, практически незаметно. Она сползала в безумие шаг за шагом, и родители, занятые своими заботами и делами, не сразу разглядели в поведении старушки опасные признаки. Она стала беспокойной и тревожной. Могла, например, всю ночь не спать, прокручивая мысль о том, что Русланчик летом может утонуть в озере. Надевала на ноги разную обувь. Выходила в магазин в одном носке или двух, натянутых друг на друга платьях. Забывала, что уже звонила. По нескольку раз пересказывала одни и те же новости, задавала одни и те же вопросы. Садилась в автобус, который привозил её в другой конец города, и не понимала, зачем туда приехала…
К тому времени, когда родители забрали бабушку к себе, процесс зашёл уже слишком далеко. Она стала агрессивной, громко кричала и сердито ругалась. Абика, которая сурово отчитывала внука за слово «дурак», вдруг стала произносить такое, что мама затыкала ребёнку уши и быстренько уводила прочь. Больная не узнавала никого из родных, зато постоянно требовала, чтобы к ней привели прокурора: желала написать заявление, что её морят голодом. При этом ела много и жадно: забывая, что только что пообедала или поужинала, настойчиво требовала новую порцию. В результате вскоре стала весить под сто килограммов при росте метр шестьдесят с небольшим.
Но для Руси хуже всего был даже не постоянный аппетит, грубость, сквернословие и специфический запах, который неистребим в домах, где есть лежачие больные. Хуже всего был его жгучий, необоримый страх перед бабушкой. Прежде у неё был добрый, любящий, открытый взгляд. Теперь она смотрела исподлобья, и в глазах светилась странная туповатая хитрость, словно она задумала что-то или знала нечто особенное, неизвестное всем остальным. Больная сделалась абсолютно непредсказуемой, её поведение и слова никогда нельзя было предугадать, спрогнозировать. Могла начать хохотать над чем-то, а в следующую минуту швырнуть в тебя чашку. Говорила дикие, невероятные вещи, причём голос её менялся, становясь басистым, низким. Однажды Руслан слышал, как мать шёпотом говорила отцу:
– У меня такое чувство, что потеряв разум, она стала… не вполне человеком. Это уже какой-то другой биологический вид.
Руся тоже так думал. Ему часто казалось, что в бабушкино тело пробралось мрачное, злобное существо, и он никогда, ни за что не соглашался оставаться с ней наедине. Тот единственный раз, когда ему пришлось некоторое время пробыть с бабушкой в квартире одному, навсегда врезался в память.
Это произошло примерно за четыре месяца до её смерти. Бабушка могла лишь с чьей-то помощью подниматься и с трудом ковылять по комнате, из которой теперь никогда не выходила. Тётя Зина волочила её рыхлое тело от кровати к окну, от окна к двери, чтобы немного размять дряблые мышцы. Руся слышал, как они «гуляли»: сначала кряхтение и постанывание, потом шаркающие, волочащиеся короткие шаги. Сопение, глухое бормотание. Голос тёти Зины, приговаривающий: «Вот умница, шажочек! И ещё один! Нельзя лениться, нельзя, надо больше двигаться!»
