С высотой пришла уверенность, что линию фронта удастся перетянуть, но судьба приготовила новый сюрприз. В кабине явно запахло дымом, самолет горел. Олег посмотрел налево, летчик, вроде Горобченко, отчаянно махал рукой, было понятно, что он показывает, чтобы Северов прыгал. Вдалеке проплыла деревушка с церковью, значит, линия фронта давно уже пройдена, можно прыгать. Но тут Северов понял, высота слишком мала, а он с трудом двигается и соображает. Подниматься хоть немного выше машина отказывалась категорически, значит, надо попытаться ее посадить. Кабина заполнялась дымом, надо открыть фонарь, но как это сделать? Левая рука плохо слушается, а правой рукой надо держать ручку управления. Но Олегу удалось удержать ручку левой рукой, правой после нескольких попыток он открыл фонарь. Дым сразу потянуло из кабины, но показались языки пламени. Левой рукой Олег закрыл от огня лицо, глаза защищали очки.
Вот и аэродром. Посадка с ходу, на брюхо. Истребитель тяжело проскреб днищем по снегу, оставляя за собой борозду и разбрасывая вокруг куски обшивки. К счастью, предупрежденные аэродромные службы уже держали наготове пожарную машину и сумели быстро подъехать и погасить огонь. Северов посадил машину с краю взлетно-посадочной полосы, так что своим самолетом не закрыл полосу другим. Один за другим садились самолеты, из них выбрались пилоты, бежали к тому месту, где из дымящегося самолета доставали Северова.
Комбинезон защитил летчика от ожогов, но его пришлось резать. Весь левый бок Северова был залит кровью, кровь текла также из раны на левой стороне нижней челюсти, заливая шею. Сознание уплывало, но Олег, увидев склонившихся над ним Ковина и Горобченко, прошелестел:
– Все сели?
– Все сели, все, командир! – закричал Горобченко.
– Отойдите, не мешайте! Расступитесь! – Врач решительно раздвинул стоящих кругом летчиков и механиков, за ним несли носилки.
Дальнейшее Олег помнил какими-то обрывками. Его перевязывали, везли, снова перевязывали, снова везли. Между перевязками и перевозками сознание пару раз включалось в операционной. Боль приходила и притуплялась, снова приходила и снова отступала. Иногда рядом слышались голоса, но Олег плохо понимал смысл сказанного, слова в голове не связывались в осмысленные фразы. Одно из включений сознания принесло ощущение, что левая рука затекла и не слушается, потом пришла мысль, что ее просто нет.
Окончательно Северов пришел в себя в поезде. Он не сразу сообразил, что мир вокруг покачивается и движется потому, что он находится в вагоне. Вместе со слухом и зрением вернулось и обоняние. В нос ударил запах хлорки, крови, каких-то лекарств, тот специфический запах, который царит в любом помещении, где лежит несколько десятков раненых людей, часть из которых не имеет шанса на дальнейшую жизнь.
Вагон был обычный, плацкартный, на удивление теплый. Северов лежал на верхней полке ногами к окну и мог наблюдать раннее утро за окном. Солнце вставало, ярко освещая заснеженное поле и лес. Пейзаж неторопливо проплывал за окном, снег блестел и искрился на лапах елей и сосен, висел на их ветвях. Олег физически ощутил запах морозного леса, тот легкий шум, когда снег тихо падает с ветвей деревьев и кажется, что по лесу кто-то идет. И он понял, что не умрет.
Летчик попробовал пошевелить пальцами рук и ног, и ему это удалось. Отозвалась и левая рука, та самая, про которую он думал, что ее больше нет. Это приободрило Северова, он попробовал покрутить головой, и это ему тоже удалось. Увидеть, кто лежит на нижних полках, Олег не смог, но соседа, вернее, соседку разглядеть смог. Это была девушка лет двадцати трех, русоволосая, коротко стриженная, с лихорадочным румянцем на впалых щеках. Сквозь перестук колес ясно доносилось ее хриплое дыхание.
В вагоне началась утренняя суета. По проходу заходил медперсонал, какой-то низкий женский голос отдавал распоряжения, стали просыпаться раненые. К Северову подошла женщина лет сорока, по-видимому, врач, и, перехватив его взгляд, улыбнулась.
– Очнулся, наконец. Молодец, теперь пойдешь на поправку! Как самочувствие?
Левый бок болел, но в целом Олег чувствовал себя сносно, бывало хуже. Он так и сказал:
– Могло быть хуже.
Голос был слабым, но врач услышала его и улыбнулась:
– Раз шутить сил хватает, значит, все не так плохо.
Женщина перехватила взгляд Северова, направленный на девушку, и вздохнула. Она ничего не сказала, но Олег и так все понял. И сказал:
– Я не умру.
– Конечно, не умрешь! Раз к нам попал, выздоровеешь.
– Вы не поняли. Я НЕ УМРУ!!! Не здесь и не сейчас! Я отомщу! И за нее тоже!
Эта длинная фраза отняла почти все силы, но летчик добавил:
– Я все вижу и чувствую. Она не доживет до следующего утра. А со мной не надо как с маленьким. Я не боюсь.
Врач с интересом посмотрела на Северова. Во время войны люди отчаянно хотят жить, это чувство намного сильнее, чем в мирной жизни. Потому что очень многие умеют преодолевать инстинкт самосохранения, загоняют свой страх в глубь сознания. И побеждает тот, кто сумел загнать свой страх глубже, чем это сделал противник. История показывает, что у нас это получается лучше, чем, например, у немцев. Но мы не нация смертников, в нас сидит генетическая память многих поколений предков, пришедших к мысли, что презрение воина к смерти есть шанс на жизнь для других людей. Мертвые сраму не имут! Для нас это больше, чем красивая фраза. Дед очень просто объяснил в свое время Северову смысл жизни. Человек живет для других людей, а не для себя. Обычный человек должен жить для своих детей, для своих близких, но для солдата этого мало. Солдат (тем более офицер) живет для людей, которых он никогда не видел и не увидит. И умирает для того, чтобы они жили. И не ждет за это награды, тем более денег. За деньги умирать бессмысленно. Тех, кому удалось жить для других в полной мере, можно с полным правом назвать святыми. Все не могут быть святыми, но каждый обязан хотя бы попытаться так жить.
Софья за свои тридцать семь лет насмотрелась на смерть других людей предостаточно. Говорят, что долго практикующие врачи становятся циниками. Некоторые становятся, но большинство просто видит смерть других гораздо чаще обычных людей. И переживают как все, только не показывают этого. А во время такой огромной войны на некоторые чувства просто не остается сил. Поток раненых, искалеченных, обожженных, в возрасте и совсем молодых, имеющих шанс на жизнь и не имеющих его. И все они проходят через руки женщины, которая не могла иметь детей, не могла дать новую жизнь и поэтому отчаянно старалась сохранить уже имеющиеся. И слишком часто не имела возможности это сделать. А люди в этом поезде отчаянно хотели жить. Кто-то, чтобы увидеть своих близких. Кто-то, чтобы отомстить за них. А многие потому, что их жизнь еще слишком недавно началась, и им хотелось еще очень много совершить и увидеть. Острое осознание ограниченности своих возможностей пришло в первые же дни войны, и сейчас душевная боль притупилась, как старая рана, к которой притерпелась, но которая будет с тобой до конца.
