Формула проста:
если вас кто-то ненавидит, значит, кто-то другой вас любит. Сколько у вас врагов настоящих – столько и любящих искренне. И это от нас не зависит совсем. Сколько света мы излучаем – столько и тени отбрасываем. И незачем переживать или стараться всем нравиться. Все равно будет так: сколько любви вы можете внушить одним, столько и ненависти другим. Появился враг – появится и любящий друг. Нет врагов – нет и друзей. Личность вызывает полярные чувства. Но только Личность может вызывать чувства. Есть любящие и есть ненавидящие – значит, есть и личность. И не надо стараться нравиться всем – это невозможно. Нужно просто держаться рядом со своими. С теми, кто нас любит. А их ровно столько, сколько врагов. Формула проста.
Я в Петербурге ждала очереди в банке,
надо было заплатить. Людей было очень много, в основном пожилые все. И опрятно одетый старичок со всеми заговаривал. И рассказывал про свою жену. Она заслуженный врач. Она детей лечила всю жизнь, многим ребятишкам жизнь спасла. Она прекрасно готовит; тут старичок начинал улыбаться и подробно рассказывать, какие блюда готовит его жена. Суп с клецками, рагу… Она в саду вырастила диковинные цветы и овощи. Она любит танцевать, и голос у нее прекрасный… В общем, грубо говоря, он всем проедал плешь рассказами про свою великолепную жену, наполовину молдаванку, красавицу… И люди сначала охотно поддерживали разговор, а потом им скучно становилось или их очередь подходила, они шли к окошечкам, а старичок подходил еще к кому-нибудь и заводил разговор про длинную очередь, плохое качество обслуживания, а потом ловко переводил все на свою жену. Как однажды она приехала на автобусе на дачу; сначала на электричке, а потом на автобусе, а ему не сказала, но он почувствовал и пошел встречать. Смотрит, а вот она, его красавица, выходит из автобуса. А был поздний вечер, и темно, и до дачи еще три километра надо идти. А он почувствовал. И она приехала! Хотя не собиралась, но приехала! Я сидела и ждала; старичок все рассказывал довольно громко – глуховат, видимо, был. Опрятный добродушный старичок, влюбленный в свою жену. И тоже его очередь долго не подходит… И пожилая женщина рядом со мной сказала: «Это наш сосед. У него жена год назад умерла. Вот он и ходит в банк, здесь вечно народ сидит, стоит, ждет. Все старые, могут его послушать. Ему просто не с кем поговорить про жену-то!»… А старичок все рассказывал. И даже показывал фотографию в кошелечке, если у кого-то было время посмотреть. Может быть, он ждал в глубине души, что двери откроются – и зайдет жена. Почувствует, как он ждет и тоскует. Ведь тогда почувствовала! И приехала! И он специально громко говорил – вдруг она услышит, как он ее любит и помнит? И зовет… Все это было так грустно и понятно. Мы все равно ждем и надеемся на встречу, я понимаю. И я ушла, а опрятный старичок остался, только посмотрел на меня мудро и проницательно, как не смотрят сумасшедшие. Так смотрит тот, кто надеется и ждет. Не в этой жизни, так в следующей… Не оставляйте любимых и любящих. Берегите себя. А те, кто ушел, – они там нас тоже ждут. И говорят о нас только хорошее, самое лучшее…
Нас любят – и мы это знаем.
Любят и любят. Это нормально, если речь о близких людях. Но иногда любовь проявляется вдруг – и становится такой осязаемой, горячей, сильной. На миг, на какой-то момент, которым потом и живешь. Вот этим доказательством, этой «уликой» любви. Коробочкой с французскими духами и некрасивыми кофейными ложечками; дороже этого нет ничего на свете. Это доказательства. А духи – я духами не пользуюсь, плохо переношу сильные запахи. И коробочка много лет стоит в шкафу – это брат Сереженька подарил. Привез из Парижа. Он был молодой совсем, ученый-физик; бедный – ученые в юности все бедные. И его пригласили в Париж на конференцию с докладом. И он жил там в комнатке, похожей на шкаф, как Раскольников. И денег у него было очень мало. И он экономил жестоко. На всем. Чтобы эти духи купить мне – «Кристиан Диор». И купил. И молча подарил, покраснев. Он молчаливый. И много лет прошло, а я все помню. И очень это поддерживает, всегда. А кофейные ложечки через оказии и совершенно чужих людей передал слепой юноша. Из другой страны; там все непросто и живут люди бедно. И ложечки – это все, что у него было. Все. Больше ничего своего не было. Но от сердца к сердцу, от души к душе – эти подарки. Эти жертвы, жертвы любви. Улики и доказательства, благодаря которым мы живем и спасаемся в тревожном мире, в самые трудные минуты жизни, когда опасность велика и подступает холод. Не в цене подарка дело, не в золоте и жемчугах. Дело в ценности, когда отдают все, что есть. Любовь отдают. От души к душе. И хочется заплакать и тоже отдать – и отдаем. Все, что можем и чем располагаем. Даже жизнь – за тех, кого любим.
Белые ночи здесь.
Светло, а надо спать, утром вставать рано. И довольно давно мы жили в Петергофе, в доме у самого парка, у чудесного парка с фонтанами и зелеными кущами. Я вышла на балкон – не спалось. А внизу шла по парку пожилая пара. Мне они показались пожилыми: мужчина в костюме и дама в шляпке и на каблуках. У нее в руках – увядшие розы. И видимо, она плакала тихонько. Каблучки стучали в белой ночи. А мужчина спрашивал: «Ну что же вы плачете? Что же вы плачете? Скажите, почему плачете? Не плачьте!» А дама вдруг громко и с отчаянием сказала: «Мне шестьдесят лет! Мне шестьдесят! Я здесь всю жизнь прожила и никогда не гуляла ночью в парке! Никогда! Я даже не знала, как это прекрасно! Ну почему так вышло?»… И мужчина стал говорить что-то утешительное тихонько. Не слышно было. А потом обнял женщину и поцеловал. И они дальше пошли, обнявшись, в белую ночь… Наверное, это было свидание. И наверное, это было счастье. Ну и что, что розы увяли и уже шестьдесят лет. Еще можно гулять по парку белыми ночами. Их немного; лето короткое у нас. Но надо успеть погулять и поцеловать кого-то. И можно иногда нарушить режим, забыть о делах, плюнуть на заботы – еще есть немного времени для счастья. Мы тоже гуляем сегодня. Белые ночи коротки, надо поспешить…
Добро
Собаку звали Альма.
Она была старая и слепая. Уже и цепь с нее сняли, она больше не могла охранять двор. Я ее кормить ходила; рядом была наша дача. И однажды Альма меня укусила – сослепу, не узнала, да я сама была виновата – сзади подошла с едой… Это была большая собака, руку она прокусила сильно. Шрам все еще немножко видно. Ну, я руку бинтом замотала; одиннадцать лет мне было. И рукав натянула, скрыла укус. Дедушка потом увидел и ужаснулся, а я наврала. Сказала, что гвоздем поранилась. Я редко неправду говорила, почти никогда: но вот обманула. Я боялась за собаку. Я не хотела, чтобы у нее были неприятности, чтобы с ней плохое случилось. И продолжала прятать куски хлеба и котлеты в карман за обедом для Альмы. И ходила к ней, кормила. Альма клала мне голову на руку, лизала – она понимала все. И смотрела невидящими мутными глазами прямо в душу. А я ее гладила по голове. Это даже не прощение – это понимание. Никто не виноват иногда, ни собака, ни девочка, ни хозяева-старички. Жизнь такая штука. Могут и укусить сослепу – ну и что? Забыть и понять нетрудно совсем. Все станем старыми и беспомощными когда-нибудь, и то не всем суждено. Жалеть надо старых и больных. Не сильно жаловаться. Стерпеть иногда надо. И хорошо, что шрам остался, – бывают хорошие, правильные шрамы. Поглядишь на него и опять пойдешь кого-то кормить. И никак иначе.
