— Скорее немец. Или американец.
— Он приехал на машине?
— На такси. От станции. Его привез Гаскон, который потребовал: «Деньги вперед, иначе не повезу».
— Как он выглядел?
— Приятным, Пьер, его не назовешь. Угрюмый. Здоровый, как боксер. Пальцы в кольцах.
— Возраст?
— Пятьдесят. Шестьдесят. Я не считала, сколько у него зубов. Может, старше.
— Свое имя он назвал?
— Он сказал, что это не важно. Что вы старые друзья. Сказал, что вы вместе смотрели футбол.
Я не могу пошевелиться, у меня перехватило дыхание. Хорошо бы встать с кровати, но меня вдруг покинуло мужество. Черт побери, Кристоф, сын Алека, сутяжник, похититель секретных документов Штази, преступник (список претензий к тебе длиннее моей руки), как ты раздобыл мой адрес в Бретани?
Ферма в деревне Ле-Дёз-Эглиз перешла ко мне от семьи матери и по сей день записана на ее девичью фамилию. В местном телефонном справочнике нет никакого Пьера Гиллема. Уж не Кролик ли по каким-то своим тайным причинам подкинул Кристофу мой адрес? Но с какой целью?
Тут я вспоминаю о своей поездке на мотоцикле в 1989 году, зимним беспросветным днем, под проливным дождем, на берлинское кладбище, и сразу все становится на свои места.
* * *
Месяц назад была разрушена Берлинская стена. Германия в экстазе, чего не скажешь о нашей бретонской деревне. А я балансирую между этими крайностями: то радуюсь какому-никакому миру, то впадаю в интроспекцию, думая о наших деяниях и принесенных жертвах, загубленных чужих жизнях, за все те годы, когда нам казалось, что эта стена простоит вечно.
Я пребывал в этом подвешенном состоянии, разбираясь с налоговой декларацией о годовом доходе в бухгалтерской конторе Ле-Дёз-Эглиз, когда наш новый юный почтальон Дени, еще возведенный в ранг месье, не говоря уже о Генерале, приехал не в желтом фургоне, а на простом велосипеде и отдал письмо не мне, а старому Антуану, одноногому ветерану войны, который по обыкновению без толку слонялся по двору с вилами.
Изучив конверт с обеих сторон и решив, что его можно передать по назначению, Антуан доковылял до крыльца, вручил его мне и, пока я читал послание, не сводил с меня глаз.
Мюррен, Швейцария
Дорогой Питер,
я подумал, тебе будет интересно узнать о том, что прах нашего друга Алека недавно упокоился в Берлине неподалеку от места, где он встретил смерть. Считается, что тела убитых возле Стены обычно тайно кремировали, а прах развеивали. Но благодаря основательным архивам Штази в случае с Алеком пошли на беспрецедентные шаги. Его останки увидели свет, и он удостоился почетных, пусть и запоздалых, похорон.
Неизменно твой,
Джордж
И на отдельном листке — попробуй избавься от старой привычки! — адрес маленького кладбища в берлинском районе Фридрихсхайн, официально созданного для жертв войны и тирании.
В то время я жил с Дианой, еще один короткий роман, близившийся к концу. Кажется, я ей сказал, что заболел мой друг. Или умер. Я вскочил на мотоцикл (такие были времена), без остановок домчался до Берлина, притом что погода была хуже не придумаешь, приехал на кладбище и спросил у входа, как мне найти могилу Алека Лимаса. Дождь лил как из ведра. Пожилой мужчина, вроде местный смотритель, дал мне зонт, схему кладбища и показал в конец длинной серой аллеи, обсаженной деревьями. Немного поблуждав, я нашел то, что искал: свежая могила и мраморное надгробие с надписью «АЛЕК ИОГАНН ЛИМАС», выбеленной дождем. Ни дат, ни профессии, зато полноценная насыпь, говорящая о том, что в могиле лежит гроб, хотя на самом деле урна с прахом. Для прикрытия? За все эти годы имя «Иоганн» ни разу не прозвучало: в этом был весь ты. Я приехал без цветов — решил, что за цветы он бы меня высмеял. Я стоял под зонтом и вел с ним бессловесный диалог.
Я уже возвращался к своему мотоциклу, когда пожилой мужчина спросил, не хочу ли я расписаться в книге соболезнований. Книга соболезнований? Мой личный способ отдать долг умершим, объяснил он; скорее даже мое служение в память о них. Почему нет, ответил я. Первой стояла подпись «ДжС» и адрес «Лондон». А в графе для слов, обращенных к покойнику, единственное слово: «Друг». Вот вам Джордж Смайли — в допустимом виде. Ниже несколько немецких фамилий, которые мне ни о чем не говорили, с записями вроде «Никогда не забудем» и, наконец, «Кристоф», без фамилии. Рядом запись: «Sohn»
[10]. А на месте домашнего адреса — «Дюссельдорф».
Был ли это легкий приступ эйфории по поводу уничтожения Стены и пришедшей в мир свободы (в чем я сильно сомневаюсь), или нутряное ощущение, что хватит уже таиться, или просто желание расправить плечи под проливным дождем и войти в число друзей Алека? Как бы то ни было, я заполнил все как положено: написал свою настоящую фамилию и настоящий адрес в Бретани, а в графе, обращенной к умершему, не придумав ничего лучшего, «Пьеро» — так в редкие минуты раскрепощения меня называл Алек.
И что сделал ты, Кристоф, такой же скорбящий, нелюдимый, его родной сын? В один из своих куда более поздних визитов на кладбище — почему-то я думаю, что их было несколько, в том числе с исследовательской целью, — ты внимательно прошелся по книге соболезнований, — и что же ты там увидел? Питер Гиллем из Ле-Дёз-Эглиз, en clair
[11], словно нарочно для тебя. Не псевдоним, не вымышленный адрес или конспиративная квартира. Я собственной персоной и мое место проживания. Что и привело тебя в Бретань из Дюссельдорфа.
И каким же, Кристоф, сын Алека, будет твой следующий шаг? В ушах звучат вчерашние слова Кролика, сказанные хлестко, по-адвокатски: «Парень небесталанный, Питер. Возможно, это гены».
Глава 6
«Пит — наш книгочей, — объявила вчера Лора восхищенной публике. — Читать он будет здесь, в библиотеке».
Сам я вижу себя в предстоящие дни не столько книгочеем, сколько старшеклассником, принужденным сдавать письменный экзамен, который он должен был сдать полвека назад. Время от времени мальчика с замедленным умственным развитием забирают из экзаменационной комнаты и подвергают устному опросу экзаменаторы, и хотя они весьма поверхностно знакомы с предметом, это им не мешает гонять его в хвост и в гриву. А еще время от времени он приходит в такой ужас от собственных молодецких забав, что готов все отрицать, пока неопровержимые улики не развяжут ему язык. Каждое утро по приезде в конспиративный дом я получаю в руки стопку папок, как знакомых мне, так и нет. Если ты когда-то украл досье, это еще не значит, что ты его прочел.
Утром второго дня я застаю библиотеку закрытой для посетителей. Доносящиеся оттуда звуки захлопывающихся книг и снующие туда-сюда парни и девушки в комбинезонах, которых мне не представляют, наводят меня на мысль, что там всю ночь снимали отпечатки пальцев. В середине дня наступает зловещая тишина. Мне предоставляют не письменный стол, а столик на козлах в центре комнаты, похожий на гильотину. Книжные полки исчезли, оставив после себя на стенах призрачный оттиск тюремных решеток, чем-то напоминающий рельефные обои фирмы «Анаглипта».
