Есть лица, которые при всем желании не способны сокрыть доброе сердце, и такое лицо у Римека. Лысеющий, в очках… и добродушный. Отрицать это бессмысленно. Даже когда он хмурился с озабоченным видом профессионального медика, от него веяло человечностью.
Я вспоминаю сегодня эту первую встречу, и приходится себе напоминать, что в 1959 году не было ничего особенного в том, что врач из Восточного Берлина приезжал в Западный Берлин. Так делали многие, и часть из них обратно не возвращалась, почему и была построена Стена.
Серийный номер досье напечатан, но не подписан. Это не официальный отчет, из чего я делаю вывод, что его автор Джордж Смайли, а поскольку не указан адресат, видимо, он это писал просто для проформы — иначе говоря, самому себе.
В ответ на просьбу уточнить, каким образом он на стадии «куколки» (по его собственному выражению) вошел в оппозицию режиму, Мэйфлауэр указывает на момент, когда офицеры Штази, ведущие допросы, приказали ему подготовить женщину к «следственным действиям». Это была гражданка ГДР пятидесяти с лишним лет, якобы работающая на ЦРУ. Она страдала острой формой клаустрофобии. Содержание в одиночке уже довело ее почти до безумия. «Я до сих пор слышу ее крики, когда они посадили ее в камеру», — вспоминает Мэйфлауэр.
После этого опыта Мэйфлауэр, не склонный, как он утверждает, к поспешным решениям, «пересмотрел ситуацию под разными углами». Он слышал ложь партийных бонз из первых уст, наблюдал их коррумпированность, их лицемерие, их злоупотребления властью. Он «диагностировал симптомы тоталитарного государства, выдающего себя за нечто противоположное». Далекая от демократии, о которой мечтал его отец, Восточная Германия превратилась «в советского вассала и полицейское государство». После такого вывода, говорит он, для него, сына Манфреда, оставался только один путь: сопротивление.
Его первой мыслью было создать подпольную ячейку. Выбрав из своих элитарных пациентов тех, кто время от времени выражал недовольство действующим режимом, он попробует их переманить. Но что он предложит им делать? И как долго? Манфреда предали его же товарищи. Он не хотел, по крайней мере в этом, идти по стопам отца. Так кому же он доверял, полностью и безоговорочно? Ответ: никому, даже собственной матери Хельге, истовой коммунистке.
Что ж, рассуждал он, буду тем, кто я есть: «террористическая группа, состоящая из одного человека». Он решил брать пример не с отца, а со своего героя детства — Георга Эльзера, который в тридцать девятом, не имея ни сообщников, ни доверенных лиц, изготовил, подложил и взорвал бомбу в подвале мюнхенской пивной, где всего за несколько минут до этого фюрер обратился с речью к своей пастве. «Его спасло только дьявольское везение», — слова Мэйфлауэра.
Но ГДР, продолжал он рассуждать, не тот режим, который можно уничтожить одной бомбой, как и режим Гитлера когда-то. Мэйфлауэр прежде всего врач. Прогнившую систему надо лечить изнутри. Как — со временем выяснится. А пока он ни с кем не делится, никому не доверяет. Он сам по себе, самодостаточен, несет ответственность только перед собой. Он «тайная армия из одного солдата».
По его словам, «куколка» превратилась в бабочку, когда 18 октября 1958 года, в 22.00, к Мэйфлауэру в Кёпеник, восточный пригород Берлина, приехала на велосипеде в смятении молодая женщина и в хирургическом кабинете попросила, чтобы он ей сделал аборт.
На этом отчет Смайли обрывается, и дальше с нами напрямую говорит доктор Римек. Видимо, Джордж решил, что этот отчет, при всей его многословности, слишком важен, чтобы его сокращать.
Товарищ [удалено] — высокоинтеллектуальная женщина весьма привлекательной наружности, резкая во внешних проявлениях в духе партийных установок, исключительно находчивая, а вот в приватной атмосфере медицинской консультации по-детски безоружная. Вообще я не склонен к импровизированной диагностике психического состояния пациента, но в данном случае я бы осторожно предположил некую разновидность шизофрении, старательно контролируемой. То, что она при этом человек мужественный и высокопринципиальный, не следует воспринимать как парадокс.
Я извещаю товарища [удалено], что она не беременна и, следовательно, ей не нужен аборт. Она находит это удивительным с учетом того, что во время менструального цикла спала с двумя одинаково отталкивающими мужчинами. Она спрашивает, есть ли у меня что-нибудь выпить. Сама она непьющая, но оба ее партнера хорошо поддают, и они ее заразили. Я предлагаю ей бокал французского коньяка, доставшегося мне от конголезского министра сельского хозяйства в благодарность за медицинскую помощь. Выпив его одним залпом, она начинает меня допрашивать:
— Друзья сказали мне, что вы человек достойный и осмотрительный. Это правда?
— Какие друзья? — спрашиваю я ее.
— Тайные.
— Почему ваши друзья должны быть тайными?
— Потому что они из органов.
— Каких органов?
Мои вопросы вызывают у нее раздражение. Она срывается:
— Штази, товарищ доктор. Каких еще!
Я ее предупреждаю: хоть я и врач, но у меня есть обязательства перед государством. Она предпочитает пропустить это мимо ушей. У нее есть право выбора, говорит она. В демократическом обществе, где все равны, она вправе выбирать между садистом-мужем, который избивает ее и отказывается признаться в своих гомосексуальных наклонностях, и боссом, этой жирной пятидесятилетней свиньей, считающим себя вправе трахать ее на заднем сиденье своей служебной «волги», когда ему заблагорассудится.
Дважды в разговоре она обронила имя доктора Эммануэля Раппа, которого называет не иначе как Нахрапп. Я спрашиваю ее, имеет ли этот Рапп какое-то отношение к Бригитте Рапп, которая вечно консультируется со мной по поводу целого букета выдуманных болезней. Да, подтверждает она, Бригитта — жена Нахраппа. Сошлись концы с концами. Фрау Бригитта Рапп уже поведала мне, что она замужем за высокопоставленным чиновником Штази, который творит что ему заблагорассудится. Передо мной, стало быть, сидит негодующая личная секретарша доктора Эммануэля Раппа — и, если верить ей, его тайная любовница. Она уже думает подсыпать ему в кофе мышьяк. А еще она держит дома под кроватью нож на случай очередного нападения со стороны мужа-гомосексуалиста. Я ее предупреждаю, что это опасные фантазии, от которых лучше избавиться.
Я интересуюсь, позволяет ли она себе подобные подрывные речи в присутствии мужа или на работе. Она смеется и заверяет меня, что нет. Я трехликая, говорит она. В этом смысле ей повезло, потому что большинство жителей ГДР пяти- и шестиликие. «На работе я преданный и исполнительный товарищ, по уставу одетая, с уложенной прической, особенно на партсобраниях, — и еще сексуальная рабыня высокопоставленной свиньи. Дома я объект ненависти садиста-гомосека, почти на двадцать лет старше меня, мечтающего лишь о том, чтобы попасть в элитарный Кружок Маяковского и спать с молодыми красавцами. А третье ее лицо я вижу перед собой: женщина, которая презирает в ГДР все, за исключением своего сына, и которая находит тайное утешение у Бога Отца и пресвятых угодников. Я спрашиваю ее, кому еще, кроме меня, она открывала свое третье лицо. Ответ: никому. Слышит ли она какие-то голоса? Если и слышит, то голос Господа. Я спрашиваю, действительно ли она подумывает что-то с собой сделать, о чем сама сказала мне ранее. Была у нее мысль броситься вниз с моста, но ее остановила любовь к сыну Густаву.
