Но я сдаваться не собираюсь. Паром разворачивается. На него падает луч солнца, но лицо остается сокрытым, хотя краем глаза я замечаю, что он бросает на меня взгляды исподтишка, словно боясь, что я могу на него наброситься или прыгнуть за борт.
Действительно ли ты Кристоф, сын Алека? Или ты пристав, посланный, чтобы вручить мне судебное предписание? Но тогда зачем ходить за мной по пятам? Почему бы тебе не подойти прямо сейчас? Паром снова разворачивается, и солнечный свет снова выхватывает его. Он поднимает голову, и я впервые вижу его в профиль. Кажется, я должен был бы удивиться и обрадоваться, но нет. Никакого прилива родственных чувств, лишь ощущение грядущей расплаты. Передо мной Кристоф, сын Алека. Тот же немигающий взгляд, что и на футбольном стадионе в Дюссельдорфе, та же характерная для ирландца выпирающая нижняя челюсть.
* * *
Если Кристоф читал мои намерения, то точно так же я читал его. Он не подходил ко мне, потому что вознамерился меня «засечь», как выражаются наружные наблюдатели: выяснить, где я живу, и уже затем выбрать подходящее время и место. В свою очередь я должен перекрыть ему доступ к оперативной информации и диктовать свои условия — людное место с множеством зевак. Но слова Катрин об исходящей от него угрозе, помноженные на мои собственные мрачные предчувствия, не исключают вариант неуправляемого персонажа, горящего желанием отомстить за мои воображаемые грехи в отношении его покойного отца.
Перебирая в уме возможные непредвиденные обстоятельства, я вспомнил, как моя мама-француженка вела меня, маленького мальчика, вокруг Тауэра с громкими, смущавшими меня выкриками по поводу всего, что открывалось ее взору. И, в частности, большой лестницы на Тауэрский мост. Сейчас она всплыла передо мной не благодаря своим прославленным изыскам, а как средство спасения. В Сарратте нас не учили самозащите. Нас учили убивать, кого втихую, кого нет, а вот самозащита почему-то в программу не входила. Одно я точно знал: если дойдет до рукопашной, надо, чтобы противник стоял передо мной во весь рост, а мне понадобится вся отдача, на какую я только способен. Мне предстоит иметь дело с драчуном, прошедшим тюремную закалку, к тому же на сорок фунтов тяжелее меня. Так что может быть лучше крутой лестницы, если я, старикашка, стою на несколько ступенек ниже, а он бросается на меня всей своей тушей? Я заранее принял кое-какие бесполезные меры предосторожности: переложил всю мелочь, которая может послужить шрапнелью, в правый карман пиджака и надел на средний палец левой руки колечко от ключей — импровизированный кастет. Разве можно проиграть в драке, сынок, если ты к ней готовился? Нет, начальник, никак нельзя.
Все выстроились в очередь, готовясь к высадке. Кристоф стоял в четырех метрах за мной, его лицо, отражающееся в стеклянной двери, ничего не выражало. Катрин говорила о седых волосах. Сейчас я их увидел: из-под фетровой шляпы во все стороны торчали космы, седые, вьющиеся, непослушные, как у Алека, а сзади заплетенные в косичку, болтавшуюся поверх черного пальто. Почему Катрин ничего мне не сказала про косичку? Может, он заправил ее под воротник. Или она не считала косичку чем-то важным. Мы выползли на дебаркадер этаким старательным крокодилом. До Тауэрского моста рукой подать. Зеленый огонек светофора призвал пешеходов перейти улицу. Подойдя к большой лестнице, я обернулся и посмотрел прямо на него. Послание было такое: если хочешь поговорить, то давай здесь, прилюдно. Он тоже остановился. Застывший взгляд футбольного болельщика. Я быстро спустился на десяток ступеней. Лестница пуста, если не считать парочки бродяг. Я занял выигрышную точку. Он должен пролететь от меня вниз хорошую дистанцию, чтобы уж точно потом не встать.
Между тем лестница заполнялась людьми. Мимо пронеслись, держась за руки, хихикающие подружки. Двое монахов в одеждах цвета шафрана вступили в серьезную философскую дискуссию с бродягой. Кристоф — силуэт в шляпе и пальто — стоял на верхней площадке. Он начал осторожно, шаг за шагом, спускаться — руки согнуты в локтях, ноги широко расставлены в борцовской стойке. Не так медленно, мысленно подстегиваю его, я хочу, чтобы ты бросился на меня с разбега. Но, не дойдя несколько ступенек, он останавливается, и я впервые слышу голос взрослого мужчины, с немецко-американским акцентом, и довольно высокий, что вызывает у меня легкую оторопь.
— Привет, Питер. Привет, Пьер. Это я, Кристоф. Сынок Алека, помните? Вы мне не рады? Не хотите пожать мне руку?
Я вытряхиваю из горсти мелочь, вытаскиваю руку из кармана и протягиваю ему. Он надолго задерживает ее в своей, давая мне почувствовать крепкую пятерню, несмотря на скользкую влажную ладонь.
— Чем я могу быть вам полезен, Кристоф?
В ответ раздается язвительный смешок в стиле Алека и звучит его характерная ирландская интонация, появлявшаяся всякий раз, когда он слегка наигрывал:
— Для начала, старичок, вы можете меня угостить чем-нибудь покрепче!
* * *
Ресторан на первом этаже в претенциозном здании Старого города — словно изъеденные древоточцем, деревянные балки и скособоченный вид на Тауэр из окон с сопряжением брусьев под углом в сорок пять градусов. Официантки в шляпках и передниках. Нам предложили отдельный столик с условием, что мы закажем полный обед. Кристоф пристроил на стуле свое огромное тело, фетровая шляпа временами прикрывает глаза. Нам принесли пиво, которое он заказал. Сделав глоток, он скривился и отставил кружку в сторону. Ногти у него черные, неровные. Все пальцы левой руки в кольцах, а на правой только два средних. Лицо Алека, изборожденное не столько болью, сколько тревогой. Все та же воинственно выступающая нижняя челюсть. В карих глазах, когда они удостаивают тебя вниманием, вспыхивают лихие пиратские огоньки.
— И чем вы сейчас, Кристоф, занимаетесь? — спрашиваю я его. Он отвечает не сразу.
— Сейчас?
— Да.
— Ну, если коротко, то этим самым, — он одаривает меня широкой улыбкой.
— Не уточните? Кажется, я не вполне понимаю.
Он покачал головой, как бы говоря «Не важно». Тут официантка приносит стейк с чипсами, и он устраивается на стуле поудобнее.
— Неплохая у вас в Бретани ферма, — замечает он, принимаясь за еду. — Сколько гектаров?
— Около пятидесяти. А что?
— Все принадлежит вам?
— О чем у нас пойдет разговор, Кристоф? Зачем я вам понадобился?
Отправив в рот очередную порцию, он улыбнулся и постучал себя пальцем по голове: дескать, правильный вопрос.
— Зачем вы мне понадобились? Тридцать лет я гонялся за удачей. Весь мир объездил. Золото. Бриллианты. Наркотики. Оружие. Всего понемногу. Отсидел прилично. И что, поймал удачу за хвост? Хрена с два. И вот я возвращаюсь в старушку Европу — и нахожу вас. Настоящий клад. Лучший друг моего папаши. Его боевой товарищ. И как вы с ним поступили? Вы послали его на смерть. А это денежки. Хорошие денежки.
— Я не посылал вашего отца на смерть.
— Почитайте разные досье. Почитайте досье Штази. Это бомба. Вы и Джордж Смайли убили моего отца. Смайли был атаманом, а вы типа главным мальчиком на побегушках. Вы заманили его в ловушку и убили. Прямо или косвенно, но это так. А еще втянули в игру Элизабет Голд. Все, ёптыть, отражено в досье, старина! Вы придумали эту дьявольскую комбинацию, которая потом провалилась, и вот они жертвы. Вы полоскали ему мозги! Вы и ваш великий Джордж. Вы задурили голову моему папаше и послали его на верную смерть. Сознательно. Поговорите с юристами. Сказать вам кое-что? Патриотизм, старина, приказал долго жить. Это детские сказки. Если дело получит международную раскрутку, патриотизм уже не прокатит. Ссылки на патриотизм для смягчения приговора — фигня. Как и элиты. Вам, ребята, кранты.
