Заз передал мне снимок.
– Кто положил все это в урну? – спросил Баз. – И главное, зачем?
– Наверно, мама, – ответил Вик. – Список, фотографию, пепел. Я думаю, ей нужно было, чтобы весь он, целиком, хранился в одном месте. Теперь у нас в доме все по-другому. Но эти вещи – это по-прежнему он. Они не меняются.
На фотографии родители Вика стояли на крыше; у них за спиной виднелся знакомый пейзаж Нью-Йорка. Вик отдаленно напоминал родителей. Интересно, насколько сильнее было бы сходство, если бы он не скрывал лицо за волосами, за этим щитом, который он построил между собой и миром.
– У них очень счастливый вид, – заметила я, снова глядя на фото.
Вик отставил стакан в сторону, протянул руку через стол и взял снимок у меня из рук. И как раз тогда у нашего стола появилась Марго с целым подносом бургеров. Она поставила перед каждым из нас по тарелке и исчезла. «Au revoir, mes petits gourmands». Я едва ее слышала. Я наблюдала за Виком: он внимательно смотрел на фотографию, а я пыталась угадать, о чем он думал.
ВИК
Уверен, что мама попросила какого-нибудь незнакомца щелкнуть их. Она вечно так делала: просила незнакомых людей ее сфотографировать.
Но те, кто нас не знал, таращились на меня больше всего. Меня это сильно беспокоило.
– Они и были счастливы, – сказал я. – Очень счастливы. Я был счастлив.
Сейчас? Ох, черт! Сингапур.
Я положил фото на стол и перевел взгляд на бургер. Странная официантка ушла, но никто из нас не начал есть. Я думал о том, что сказал Баз. Что Гостиная – это тату-салон. В моей Стране Ничего я увидел два компаса с направленными друг на друга стрелками. Так мы никогда не потеряемся, говорил папа.
Я знал, что Баз был прав. В этом был смысл. А это значит, мы могли спокойно закончить есть и направиться в «Гостиную», где я мог начать разбираться, какая стрелка была нужной. Папиной.
А вот как я себя чувствовал: бутылка шампанского, которую хорошенько встряхнули. Сердитый вулкан, уставший от того, что людишки строят свои глупые домишки на моих руках и ногах, словно я не существую, словно я не в силах стряхнуть их, когда захочу. Я чувствовал, что наполнен огнем и льдом; что-то во мне пузырилось, кипело и щелкало. Что-то просилось на волю.
– Мама с папой начали встречаться еще в школе, – сказал я. – И поженились в институте.
Мне нужно было опустошиться.
Мне нужно было, чтобы меня опустошили.
– Они всегда говорили, что влюбились еще глупыми подростками. И я очень по этому скучаю.
Я оглядел стол. Ребята ничуть не выглядели расстроенными или сбитыми с толку, и я захотел отдать им мои пузырьки и ярость: людям, которые, блин, наконец смогут меня послушать и увидеть, каков я есть на самом деле. Которые не увидят во мне статую на углу с табличкой в руках, а на табличке написано: «Смотрите на меня, не смотрите на меня, смотрите на меня, не смотрите на меня…» Ряд за рядом, и ряды не кончаются. Они продолжаются до бесконечности, как и желание быть одновременно заметным и невидимым.
– У мамы с папой было много фразочек, каких-то предложений, которые понимали они одни. Пока мы не станем старо-новыми. Понятия не имею, что это значит. – Я расплакался. Удивительно, но не невероятно. Я смаковал эту влагу, думая, да, это логично. Давай, выплесни все это с лавой и шампанским. Освободи все. – Иногда я думаю, что знал его лучше всех, а потом мне кажется, что я совсем его не знал. А теперь уже слишком поздно. А он… а он, блин, обещал мне. – Я встряхивал себя, пока не выскочила пробка. Шшш, шшш, пузырьки, пена, хлопок, теперь можно вздохнуть. – Когда я был маленьким, папа пообещал, что никуда не уйдет. Он научил меня думать сердцем, слышать шепоты – самые злобные – и как использовать их, чтобы становиться сильнее. Как быть Суперскаковой лошадью, а не тупым объятием сбоку. И как мне теперь делать это все? Когда он умер? – Я схватил ближайшую салфетку и вытер размышления с лица. – А теперь весь сраный мир его забыл. Даже мама, и я ее почти не узнаю.
. . . . . Давай, скажи.
Я Северный Танцор, лучший племенной конь века, самый суперскаковой из всех коней.
. . Давай.
. . – Папа умер от рака поджелудочной.
. . Я никогда раньше не произносил эти пять слов.
И только первые два имели значение.
. . – Он умер два года назад. – Опять же, первые два слова лишали остальные смысла. – Мама только что согласилась выйти замуж. За человека, который считает, что «Братьев Карамазовых» написал Толстой.
. .
. .
– А что, нет? – спросила Коко.
За столом задышали; впервые, как показалось мне, за многие часы. Я посмотрел на Коко, пытаясь улыбаться глазами. Не уверен, что это сработало.
– Нет, Коко. Не написал.
Коко кивнула с самым серьезным видом.
Я посмотрел через стол на База:
– Вчера я взял урну и сбежал. Я собирался развеять его над рекой, но потом нашел записку и фотографию. Я не могу пойти домой, пока не сделаю то, о чем просил папа.
…
– Помнишь мой первый вопрос?
– Да.
– Помнишь свой ответ?
– Да.
– Скажи еще раз.
– Мне нужна помощь.
– И еще раз.
Я надеялся, что Баз видит улыбку в моих глазах; я-то в его взгляде ее заметил.
– Мне нужна помощь, Баз.
– И мы поможем тебе, друг.
Друг.
Какое красивое слово.
Внезапно до Сингапура стало рукой подать.
МЭД
Баз аккуратно снял верхнюю булку со своего бургера, потом нижнюю и положил их на край тарелки. Он ел мясо; он ел овощи; изредка, если Коко засыпала, не доев мороженое (очень изредка), он доедал за ней. Но хлеб – никогда.
– Сидишь на безуглеводной диете? – спросил Вик.
– Баз – противник хлеба, – сказала я, закатывая глаза.
– Противник хлеба?
Я кивнула:
– Ага. Он против хлеба.
Вик посмотрел на База:
– Что-то я не понимаю.
Баз откусил котлету и латук, проглотил:
– Тебе не обязательно понимать все на свете.
Я невольно рассмеялась. Баз любил взять самые обычные слова и сложить их в непривычном порядке. Тебе не обязательно понимать все на свете. Беда была в том, что окружающие не знали, что делать с такой прямой простотой: они к ней просто не привыкли. Люди ожидали двойного дна, троянских коней, которые проникают во вражеские укрепления и сжигают вас, стоя на пьедестале моральной двусмысленности.
Боже.
