Я расстегиваю боковой карман рюкзака и достаю драгоценность: фотографию Мэд. У фотографии есть много разных свойств, но самое мое любимое – это что между моими глазами и Мэд нет никаких преград, препятствий, барьеров. Мне не надо притворяться, что я смотрю на кого-то или что-то еще, потому что больше не на кого и не на что смотреть.
Это просто Мэд. Сидит на тротуаре.
– Что это у тебя?
Мендес изучает меня, стоя в дверном проеме.
– Ничего. – Я убираю фото. – Пожалуйста, отдайте мне папину записку.
Она пересекает комнату быстрыми широкими шагами, кладет папку на стол и садится.
– Разумеется. Я только сделаю несколько копий.
– А если я не хочу, чтобы вы делали копии?
– Эх, а я как раз подумала, что ты готов сотрудничать.
. .
. .
Я достаю платок и протираю дырявый рот.
– Сколько сейчас времени?
Мендес со вздохом смотрит на наручные часы:
– Без двадцати шесть. Послушай, Вик. Ты не знаешь, где твоя мама?
Я качаю головой и складываю голубую ткань плотным квадратиком.
Мендес наблюдает за мной с вялым любопытством:
– Мы никак не можем выйти на нее. То есть мы с ней уже связывались раньше. Последние четыре дня она звонит вечером, чтобы узнать, нет ли новостей. Каждый раз около полуночи. Не знаешь почему?
Я не отвечаю.
– Она страшно переживает. И, судя по времени звонков, спится ей тоже не очень.
– Слушайте, чего вы от меня хотите? Я не знаю, где она.
– Ладно.
– Не знаю.
– Ладно. – Мендес прихлебывает кофе. – Просто я сегодня много слышала о твоих печалях. Ты потерял отца и чувствуешь, будто и маму тоже можешь потерять. Я знаю, что в последнее время тебе было нелегко, но мне кажется, тебе нужно знать вот что: твоя мама переживает за тебя. Она тебя любит. Вот и все, что я хотела сказать.
Те, кто тихо наблюдают, часто громко думают.
И одна конкретная мысль улетает в безмятежный эфир, словно пущенная из рогатки: если мама так переживает, почему она не берет трубку?
ВИК
Звучит песня «Rocket Man» Элтона Джона. Коко сидит напротив за кофейным столом, прикрывшись картами, и таращится на меня поверх этого импровизированного веера. Ее ноги свисают, не доставая до земли, и она размахивает ими в такт песне.
– Тузы есть? – спрашиваю я.
Она качает головой.
Я вытаскиваю из колоды еще одну карту.
Прошлой ночью, когда ушла Мэд, мне не спалось. Я какое-то время лежал в наушниках, надеясь, что парящие сопрано сделают свое дело. Но тщетно. В какой-то момент вернулся Баз, благоухая лежалым попкорном. Если он и заметил, что спальник Мэд опустел, то решил ничего не говорить. И пока я размышлял, куда же подевался мой сон, он сам меня нашел. Когда я проснулся, Коко сидела за столом, тасуя колоду карт.
Баз ушел рано: они договорились позавтракать с Рейчел. Коко утверждала, что не только позавтракать, но и расстаться.
– Он любит бросать своих девчонок утром, – сказала она, неловко елозя картами по столу. – Баз говорит, что невозможно орать друг на друга, поедая блинчики. Говорит, это научно доказанный факт. Я сказала, что не очень доверяю такой науке, но, если он принесет мне блинчиков с двойной порцией кленового сиропа, я охотно соглашусь с чем угодно.
Баз оставил записку, где просил нас встретиться в «Фудвиле» в полдень и обсудить третье место в папином списке. Когда я спросил Коко, где Нзази и знает ли она, куда ушла Мэд, она раздала карты и сказала, что я должен заслужить ее ответы.
И вот, спустя две партии в «пьяницу»…
– Двойки ешть? Даваш двойку!
– Чего?
– Двойки. Ешть, мальшык?
– Ты чего так разговариваешь?
Она перестала болтать ногами.
– Как – так?
…
– Нет, двоек нет.
Она вытащила карту из колоды, вставила в свой веер и опять уставилась на меня. Я был хорошо знаком с отвагой маленьких детей и с тем, что у них отсутствует внутренний монолог. Они часто говорят вслух то, что взрослые лишь думают, и я отчасти этим восхищался. Другая же моя часть была в ужасе, зная, что мне придется выйти в люди в сопровождении такого отважного ребенка.
. .
Коко все смотрела на меня поверх карт. И хотя она несомненно была начинена отвагой по самые уши, про мое лицо она пока ничего не спрашивала.
– Семерки есть? – спросил я.
– Шемерка нет.
– Что ты делаешь?
– Ты о чем?
– Этот акцент…
Коко положила карты на стол, встала и взяла банку арахисового масла с полки Маловероятных вещей.
– Я тренирую акценты. Вот этот – Норм.
– Из «Бабушки»?
– Да.
…
– Ладно, – сказал я. – А зачем?
Она запустила пальцы в банку и щедро зачерпнула масла.
– А чего там говорят про загадку, упакованную в тайну?
В моей Стране Ничего я увидел, как бойфренд Фрэнк оставил открытую книгу на диване в гостиной. Словно это его дом. У него было несколько биографий Черчилля, и в большинстве закладки застряли где-то в первой трети. Не съест, так понадкусывает.
– Уинстон Черчилль говорил про роль России во Второй Мировой.
– России! – сказала Коко. – Видишь! Совсем как Норм.
…
– Черчилль сказал, что Россия – это загадка, упакованная в тайну, спрятанную в непостижимость.
Коко причмокнула, набив рот маслом.
– Ты ботаник, а?
– Я – начинающий частный предприниматель в сфере аренды автомобилей.
– Ладно, – сказала она, убирая банку. – В общем, я загадка, упакованная в тайну, ну и все вот это вот, что ты сказал.
Учитывая, что я в данный момент играл в «пьяницу» с одиннадцатилеткой… в парнике… дожидаясь, когда наш друг бросит девушку за оладьями… чтобы мы могли обсудить третье из обозначенных мест, где мой усопший отец повелел развеять свои останки… Может, мы все – загадки, упакованные в тайну, ну и все вот это вот, что я сказал.
Коко откинулась на спинку и через несколько минут в третий раз нанесла мне сокрушительное поражение.
– Я никогда у тебя не выиграю.
Она с улыбкой раздала карты в четвертый раз.
– Знаю.
– Может, расскажешь, куда ушла Мэд?
